Произведение «Мальчики» является десятой книгой четвёртой части романа Ф. М. Достоевского « ». На нашем сайте можно прочитать краткое содержание «Мальчики» по главам для подготовки к уроку литературы или читательского дневника:

Ф. М. Достоевский «Мальчик» краткое содержание повести по главам:

Мальчик-гимназист приходит к умирающему от тяжёлой болезни другу, чтобы помириться с ним.

Коля Красоткин

Тридцатилетняя вдова губернского секретаря Красоткина жила «своим капиталом» в небольшом чистеньком домике. Муж этой симпатичной, робкой и нежной дамочки умер тринадцать лет назад. Выйдя замуж лет в восемнадцать, она прожила в браке всего год, но успела родить сына Колю, которому и посвятила «всю себя».

Всё детство мать трепетала над сыном, а когда мальчик поступил в прогимназию, «бросилась изучать вместе с ним все науки, чтобы помогать ему и репетировать с ним уроки». Колю начали было дразнить «маменькиным сынком», но характер у него оказался сильным, и он сумел отстоять себя.

Учился Коля хорошо, видя уважение одноклассников, не возносился, вёл себя дружелюбно и умел сдерживать свой характер, особенно при общении со старшими. Коля был самолюбив, и даже мать сумел подчинить своей воле. Вдова охотно подчинялась сыну, но иногда ей казалось, что мальчик «бесчувствен» и «мало её любит». Она ошибалась - Коля очень любил маму, но не переносил «телячьих нежностей».

Время от времени Коля любил пошалить - начудесить и порисоваться. От отца в доме осталось несколько книг, и мальчик «прочёл кое-что, чего бы ему нельзя ещё давать читать в его возрасте». Это неуместное чтение повлекло за собой более серьёзные шалости.

Однажды летом вдова повезла сына в гости к своей подруге, муж которой служил на железно­дорожной станции. Там Коля поспорил с местными мальчишками, что пролежит неподвижно под несущимся на всех парах поездом.

Эти пятнадцатилетние слишком уж задирали пред ним нос и сперва даже не хотели считать его товарищем, как «маленького», что было уже нестерпимо обидно.

Коля выиграл спор, но потерял сознание, когда поезд проезжал над ним, о чём и признался некоторое время спустя насмерть перепуганной матушке. Известие об этом «подвиге» долетело до прогимназии, и за Колей окончательно укрепилась репутация «отчаянного».

Мальчика даже собрались исключить, но за него заступился учитель Дарданелов, влюблённый в госпожу Красоткину. Благодарная вдова дала учителю небольшую надежду на взаимность, а Коля начал относиться к нему почтительней, хотя и презирал Дарданелова за «чувства».

Вскоре после этого Коля притащил в дом дворняжку, назвал её Перезвоном, запер в своей комнате, никому не показывал и усердно обучал всяким фокусам.

Детвора

Стоял морозный ноябрь. Был выходной. Коля хотел выйти «по одному весьма важному делу», но не мог, так как из дому все разошлись, и он остался присматривать за детьми, - братом и сестрой, - которых очень любил и называл «пузырями».

Дети принадлежали соседке Красоткиных, жене доктора, который бросил семью. Служанка докторши собралась рожать, и обе дамы повезли её к повивальной бабке, а Агафья, служившая Красоткиным, задержалась на базаре.

Мальчика сильно позабавили рассуждения «пузырей» о том, откуда берутся дети. Брат и сестра боялись оставаться дома одни, и Коле пришлось их развлекать - показывать им игрушечную пушечку, которая может стрелять, и заставлять Перезвона делать всякие трюки. Наконец, вернулась Агафья, и Коля отбыл по своему важному делу, прихватив с собой Перезвона.

Школьники

Коля встретился с одиннадца­тилетним мальчиком Смуровым, сыном зажиточного чиновника, который был младше Красоткина на два класса. Родители Смурова запрещали сыну водиться с «отчаянным шалуном» Красоткиным, поэтому общались мальчики тайком.

Школьники отправились к своему другу Ильюше Снегирёву, который был тяжело болен и уже не вставал с постели. Алексей Карамазов уговорил ребят навещать Ильюшу, чтобы скрасить его последние дни.

Колю удивляло, что Карамазов возится с малышнёй, когда в его собственной семье беда - скоро будут судить за отцеубийство его старшего брата. Для Красоткина Алексей был загадочной личностью, и мальчик мечтал с ним познакомиться.

Мальчики шли через базарную площадь. Коля объявил Смурову, что стал социалистом и сторонником всеобщего равенства, затем заговорил о раннем морозе, к которому люди ещё не привыкли. У людей всё привычка, во всём, даже в государ­ственных и в политических отношениях. Привычка - главный двигатель.

По дороге Коля заговаривал и задирался с мужиками и торговками, заявляя, что любит «поговорить с народом». Он даже умудрился устроить небольшой скандал на пустом месте и запутать молодого парня-приказчика.

Подойдя к дому штабс-капитана Снегирёва, Коля велел Смурову вызвать Карамазова, желая сперва с ним «обнюхаться».

Жучка

Коля с волнением ждал Карамазова - «что-то было во всех выслушанных им рассказах об Алёше симпатическое и влекущее». Мальчик решил не ударить в грязь лицом, показать свою независимость, но боялся, что из-за маленького роста Карамазов не примет его как равного.

Алёша был рад увидеть Колю. В бреду Ильюша часто вспоминал друга и очень страдал, что тот не приходит. Коля рассказал Карамазову, как они познакомились. Красоткин заметил Ильюшу, когда тот ходил в пригото­ви­тельный класс. Одноклассники дразнили слабого мальчика, но тот не подчинялся и пытался давать им отпор. Эта непокорная гордость понравилась Коле, и он взял Ильюшу под свою защиту.

Вскоре Красоткин заметил, что мальчик слишком сильно к нему привязался. Будучи врагом «всяких телячьих нежностей», Коля начал относиться к Ильюше всё холоднее, дабы «вышколить характер» малыша.

Однажды Коля узнал, что лакей Карамазовых научил Ильюшу «зверской шутке» - завернуть в хлебный мякиш булавку и скормить это «угощение» голодной собаке. Булавку проглотила бездомная Жучка. Илюша был уверен, что собака погибла, и очень страдал. Коля решил восполь­зоваться Ильюшиными угрызениями совести и в воспита­тельных целях заявил, что больше с ним не разговаривает.

Коля намеревался «простить» Ильюшу через несколько дней, но одноклассники, видя, что он лишился защиты старшего, снова начали обзывать отца Ильюши «мочалкой». Во время одной из таких «баталий» малыша сильно избили. Коля, присутствовавший при этом, хотел за него заступиться, но Ильюше показалось, что бывший друг и покровитель тоже смеётся над ним, и он ткнул в бедро Красоткина перочинным ножом. В тот же день до предела возбуждённый Ильюша укусил за палец Алёшу. Затем малыш слёг. Коля очень раскаивался, что до сих пор не пришёл его навестить, но на то у него были свои причины.

Ильюша решил, что бог наказал его болезнью за убийство Жучки. Снегирёв с ребятами обыскали весь город, но собаку так и не нашли. Все надеялись, что Жучку найдёт Коля, но он заявил, что и не собирался этого делать.

Перед тем как войти к Ильюше, Коля спросил Карамазова, что представляет собой отец мальчика, штабс-капитан Снегирёв. В городе его считали шутом.

Есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними.

Снегирёв обожал сына. Алёша боялся, что после смерти Ильюши Снегирёв сойдёт с ума или от горя «лишит себя жизни».

Гордый Коля опасался, что ребята порассказали о нём Карамазову небылиц. Например, рассказали, что он на переменах играет с малышами в «казаки-разбойники». Но Алёша не видел в этом ничего плохого, считая игру «зарождающейся потребностью искусства в юной душе». Успокоенный Коля пообещал показать Ильюше некое «представление».

У Ильюшиной постельки

Тесная и бедная комнатка Снегирёвых была полна ребят из прогимназии. Алексей ненавязчиво, одного за другим, свёл их с Ильюшей, надеясь облегчить страдания мальчика. Не смог подступиться он только к независимому Красоткину, который заявил посланному к нему Смурову, что у него «свой расчёт», и он сам знает, когда пойти к больному.

Ильюша лежал в постели под образами, рядом сидела его безногая сестра и «полоумная маменька» - полубезумная женщина, поведением напоминавшая ребёнка. С тех пор как Ильюша заболел, штабс-капитан почти бросил пить и даже маменька стала молчаливой и задумчивой.

Снегирёв всячески пытался развеселить сына. Изредка он выбегал в сени и «начинал рыдать каким-то заливчатым, сотрясающимся плачем». И Снегирёв, и маменька радовались, когда их жилище наполнялось детским смехом.

Недавно семье Снегирёвых начала помогать богатая купчиха Катерина Ивановна. Она давала деньги и оплачивала регулярные визиты доктора, а штабс-капитан «забыл свой прежний гонор и смиренно принимал подаяние». Вот и сегодня ожидали знаменитого доктора из Москвы, которого Катерина Ивановна попросила посмотреть Ильюшу.

Коля был поражён тем, как изменился Ильюша за каких-то два месяца.

Он и вообразить не мог, что увидит такое похудевшее и пожелтевшее личико, такие горящие в лихорадочном жару и как будто ужасно увеличившиеся глаза, такие худенькие ручки.

Присев к постели друга, Коля безжалостно напомнил ему о сгинувшей Жучке, не замечая, что Алёша отрицательно качает головой. Затем Смуров открыл дверь, Коля свистнул, и в комнату вбежал Перезвон, в котором Ильюша узнал Жучку.

Коля рассказал, как несколько дней разыскивал собаку, а потом запер её у себя и научил разным трюкам. Именно поэтому он так долго не приходил к Ильюше. Красоткин не понимал, как убийственно могло повлиять на больного мальчика такое потрясение, иначе не выкинул бы «такую штуку». Наверное, только Алексей понимал, что больного опасно волновать, все остальные радовались, что Жучка жива.

Коля заставил перезвона показать все выученные трюки, а потом вручил Ильюше пушечку и книгу, которую специально для друга выменял у одноклассника. Пушечка сильно понравилась маменьке, и Ильюша великодушно уступил ей игрушку. Затем Коля рассказал больному все новости, в том числе и приключившуюся с ним недавно историю.

Гуляя по рыночной площади, Коля увидел стадо гусей и подбил одного глупого парня проверить, перережет ли колесо телеги гусиную шею. Гусь, конечно, погиб, а зачинщики попали к мировому судье. Тот решил, что гусь достанется парню, который заплатить рубль владельцу птицы. Колю же судья отпустил, пригрозив доложить начальству прогимназии.

Тут приехал важный московский доктор, и гостям пришлось на время покинуть комнату.

Раннее развитие

Красоткин получил возможность поговорить с Алексеем Карамазовым наедине, в сенях. Стремясь показаться взрослым и образованным, мальчик выложил ему свои соображения о боге, Вольтере, Белинском, социализме, медицине, месте женщины в современном обществе и прочих вещах. Тринадца­тилетний Коля считал, что бог нужен «для мирового порядка», Вольтер в бога не верил, но «любил человечество», Христос, живи он сейчас, непременно примкнул бы к революционерам, а «женщина есть существо подчинённое и должна слушаться».

Очень серьёзно выслушав Колю, Алёша изумился его раннему развитию. Выяснилось, что ни Вольтера с Белинским, ни «запрещённой литературы», кроме единственного выпуска журнала «Колокол», Красоткин толком не читал, однако обо всём имел твёрдое мнение. В голове его была настоящая «каша» из недочитанного, прочитанного слишком рано и до конца непонятого.

Алёше стало грустно, что этот молодой человек, ещё не начавший жить, уже извращён «всем этим грубым вздором» и слишком самолюбив, впрочем, как и все русские гимназисты, основное свойство которых - «никаких знаний и беззаветное самомнение».

Покажите вы ‹…› русскому школьнику карту звёздного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною.

Алёша считал, что Колю исправит общение с такими людьми как Снегирёвы. Коля рассказал Карамазову, как порой мучает его болезненное самолюбие. Иногда мальчику кажется, что весь мир смеётся над ним, и в ответ он сам начинает мучить окружающих, особенно мать.

Алёша заметил, что «в это самолюбие воплотился чёрт и залез во всё поколение», и посоветовал Коле не быть таким как все, тем более, что он всё ещё способен к самоосуждению. Он предвидел для Коли нелёгкую, но благословенную жизнь. Красоткин же был восхищён Карамазовым, особенно тем, что тот разговаривает с ним как с равным, и надеялся на долгую дружбу.

Ильюша

Пока Коля и Карамазов беседовали, столичный доктор осмотрел Ильюшу, его сестру, маменьку и вышел в сени. Красоткин слышал, как доктор заявил, что от него теперь ничего не зависит, но жизнь Ильюши можно продлить, если вывезти его в Италию не меньше, чем на год. Нимало не смущаясь окружающей его нищетой, доктор посоветовал Снегирёву отвезти дочь на Кавказ, а жену - в парижскую психиат­рическую клинику.

Колю так рассердила речь чванливого врача, что он грубо заговорил с ним и назвал «лекарем». Алёше пришлось прикрикнуть на Красоткина. Доктор в гневе затопал ногами и уехал, а штабс-капитан «затрясся от безмолвных рыданий».

Стиснув обоими кулаками свою голову, он начал рыдать, как-то нелепо взвизгивая, изо всей силы крепясь, однако, чтобы не услышали его взвизгов в избе.

Ильюша догадался, какой приговор вынес ему врач. Он попросил отца после его смерти взять себе другого мальчика, а Колю - приходить вместе с Перезвоном на его могилку. Затем умирающий мальчик крепко обнял Колю и отца.

Не выдержав, Красоткин спешно попрощался, выскочил в сени и заплакал. Заставший его там Алёша взял с мальчика обещание приходить к Ильюше как можно чаще.

Вы прочитали краткое содержание «Мальчики» Достоевский из романа «Братья Карамазовы».

Книга десятая
Мальчики

I
Коля Красоткин

Ноябрь в начале. У нас стал мороз градусов в одиннадцать, а с ним гололедица. На мерзлую землю упало в ночь немного сухого снегу, и ветер «сухой и острый» подымает его и метет по скучным улицам нашего городка и особенно по базарной площади. Утро мутное, но снежок перестал. Недалеко от площади, поблизости от лавки Плотниковых, стоит небольшой, очень чистенький и снаружи и снутри домик вдовы чиновника Красоткиной. Сам губернский секретарь Красоткин помер уже очень давно, тому назад почти четырнадцать лет, но вдова его, тридцатилетняя и до сих пор еще весьма смазливая собою дамочка, жива и живет в своем чистеньком домике «своим капиталом». Живет она честно и робко, характера нежного, но довольно веселого. Осталась она после мужа лет восемнадцати, прожив с ним всего лишь около году и только что родив ему сына. С тех пор, с самой его смерти, она посвятила всю себя воспитанию этого своего нещечка мальчика Коли, и хоть любила его все четырнадцать лет без памяти, но уж, конечно, перенесла с ним несравненно больше страданий, чем выжила радостей, трепеща и умирая от страха чуть не каждый день, что он заболеет, простудится, нашалит, полезет на стул и свалится, и проч., и проч. Когда же Коля стал ходить в школу и потом в нашу прогимназию, то мать бросилась изучать вместе с ним все науки, чтобы помогать ему и репетировать с ним уроки, бросилась знакомиться с учителями и с их женами, ласкала даже товарищей Коли, школьников, и лисила пред ними, чтобы не трогали Колю, не насмехались над ним, не прибили его. Довела до того, что мальчишки и в самом деле стали было чрез нее над ним насмехаться и начали дразнить его тем, что он маменькин сынок. Но мальчик сумел отстоять себя. Был он смелый мальчишка, «ужасно сильный», как пронеслась и скоро утвердилась молва о нем в классе, был ловок, характера упорного, духа дерзкого и предприимчивого. Учился он хорошо, и шла даже молва, что он и из арифметики, и из всемирной истории собьет самого учителя Дарданелова. Но мальчик хоть и смотрел на всех свысока, вздернув носик, но товарищем был хорошим и не превозносился. Уважение школьников принимал как должное, но держал себя дружелюбно. Главное, знал меру, умел при случае сдержать себя самого, а в отношениях к начальству никогда не переступал некоторой последней и заветной черты, за которою уже проступок не может быть терпим, обращаясь в беспорядок, бунт и в беззаконие. И однако, он очень, очень не прочь был пошалить при всяком удобном случае, пошалить как самый последний мальчишка, и не столько пошалить, сколько что-нибудь намудрить, начудесить, задать «экстрафеферу», шику, порисоваться. Главное, был очень самолюбив. Даже свою маму сумел поставить к себе в отношения подчиненные, действуя на нее почти деспотически. Она и подчинилась, о, давно уже подчинилась, и лишь не могла ни за что перенести одной только мысли, что мальчик ее «мало любит». Ей беспрерывно казалось, что Коля к ней «бесчувствен», и бывали случаи, что она, обливаясь истерическими слезами, начинала упрекать его в холодности. Мальчик этого не любил, и чем более требовали от него сердечных излияний, тем как бы нарочно становился неподатливее. Но происходило это у него не нарочно, а невольно — таков уж был характер. Мать ошибалась: маму свою он очень любил, а не любил только «телячьих нежностей», как выражался он на своем школьническом языке. После отца остался шкап, в котором хранилось несколько книг; Коля любил читать и про себя прочел уже некоторые из них. Мать этим не смущалась и только дивилась иногда, как это мальчик, вместо того чтоб идти играть, простаивает у шкапа по целым часам над какою-нибудь книжкой. И таким образом Коля прочел кое-что, чего бы ему нельзя еще было давать читать в его возрасте. Впрочем, в последнее время хоть мальчик и не любил переходить в своих шалостях известной черты, но начались шалости испугавшие мать не на шутку, — правда, не безнравственные какие-нибудь, зато отчаянные, головорезные. Как раз в это лето, в июле месяце, во время вакаций, случилось так, что маменька с сынком отправились погостить на недельку в другой уезд, за семьдесят верст, к одной дальней родственнице, муж которой служил на станции железной дороги (той самой, ближайшей от нашего города станции, с которой Иван Федорович Карамазов месяц спустя отправился в Москву). Там Коля начал с того, что оглядел железную дорогу в подробности, изучил распорядки, понимая, что новыми знаниями своими может блеснуть, возвратясь домой, между школьниками своей прогимназии. Но нашлись там как раз в то время и еще несколько мальчиков, с которыми он и сошелся; одни из них проживали на станции, другие по соседству — всего молодого народа от двенадцати до пятнадцати лет сошлось человек шесть или семь, а из них двое случились и из нашего городка. Мальчики вместе играли, шалили, и вот на четвертый или на пятый день гощения на станции состоялось между глупою молодежью одно преневозможное пари в два рубля, именно: Коля, почти изо всех младший, а потому несколько презираемый старшими, из самолюбия или из беспардонной отваги, предложил, что он, ночью, когда придет одиннадцатичасовой поезд, ляжет между рельсами ничком и пролежит недвижимо, пока поезд пронесется над ним на всех парах. Правда, сделано было предварительное изучение, из которого оказалось, что действительно можно так протянуться и сплющиться вдоль между рельсами, что поезд, конечно, пронесется и не заденет лежащего, но, однако же, каково пролежать! Коля стоял твердо, что пролежит. Над ним сначала смеялись, звали лгунишкой, фанфароном, но тем пуще его подзадорили. Главное, эти пятнадцатилетние слишком уж задирали пред ним нос и сперва даже не хотели считать его товарищем, как «маленького», что было уже нестерпимо обидно. И вот решено было отправиться с вечера за версту от станции, чтобы поезд, снявшись со станции, успел уже совсем разбежаться. Мальчишки собрались. Ночь настала безлунная, не то что темная, а почти черная. В надлежащий час Коля лег между рельсами. Пятеро остальных, державших пари, с замиранием сердца, а наконец в страхе и с раскаянием, ждали внизу насыпи подле дороги в кустах. Наконец загремел вдали поезд, снявшийся со станции. Засверкали из тьмы два красные фонаря, загрохотало приближающееся чудовище. «Беги, беги долой с рельсов!» — закричали Коле из кустов умиравшие от страха мальчишки, но было уже поздно: поезд наскакал и промчался мимо. Мальчишки бросились к Коле: он лежал недвижимо. Они стали его теребить, начали подымать. Он вдруг поднялся и молча сошел с насыпи. Сойдя вниз, он объявил, что нарочно лежал как без чувств, чтоб их испугать, но правда была в том, что он и в самом деле лишился чувств, как и признался потом сам, уже долго спустя, своей маме. Таким образом слава «отчаянного» за ним укрепилась навеки. Воротился он домой на станцию бледный как полотно. На другой день заболел слегка нервною лихорадкой, но духом был ужасно весел, рад и доволен. Происшествие огласилось не сейчас, а уже в нашем городе, проникло в прогимназию и достигло до ее начальства. Но тут маменька Коли бросилась молить начальство за своего мальчика и кончила тем, что его отстоял и упросил за него уважаемый и влиятельный учитель Дарданелов, и дело оставили втуне, как не бывшее вовсе. Этот Дарданелов, человек холостой и нестарый, был страстно и уже многолетне влюблен в госпожу Красоткину и уже раз, назад тому с год, почтительнейше и замирая от страха и деликатности, рискнул было предложить ей свою руку; но она наотрез отказала, считая согласие изменой своему мальчику, хотя Дарданелов, по некоторым таинственным признакам, даже, может быть, имел бы некоторое право мечтать, что он не совсем противен прелестной, но уже слишком целомудренной и нежной вдовице. Сумасшедшая шалость Коли, кажется, пробила лед, и Дарданелову за его заступничество сделан был намек о надежде, правда отдаленный, но и сам Дарданелов был феноменом чистоты и деликатности, а потому с него и того было покамест довольно для полноты его счастия. Мальчика он любил, хотя считал бы унизительным пред ним заискивать, и относился к нему в классах строго и требовательно. Но Коля и сам держал его на почтительном расстоянии, уроки готовил отлично, был в классе вторым учеником, обращался к Дарданелову сухо, и весь класс твердо верил, что во всемирной истории Коля так силен, что «собьет» самого Дарданелова. И действительно, Коля задал ему раз вопрос: «Кто основал Трою?» — на что Дарданелов отвечал лишь вообще про народы, их движения и переселения, про глубину времен, про баснословие, но на то, кто именно основал Трою, то есть какие именно лица, ответить не мог, и даже вопрос нашел почему-то праздным и несостоятельным. Но мальчики так и остались в уверенности, что Дарданелов не знает, кто основал Трою. Коля же вычитал об основателях Трои у Смарагдова, хранившегося в шкапе с книгами, который остался после родителя. Кончилось тем, что всех даже мальчиков стало наконец интересовать: кто ж именно основал Трою, но Красоткин своего секрета не открывал, и слава знания оставалась за ним незыблемо. После случая на железной дороге у Коли в отношениях к матери произошла некоторая перемена. Когда Анна Федоровна (вдова Красоткина) узнала о подвиге сынка, то чуть не сошла с ума от ужаса. С ней сделались такие страшные истерические припадки, продолжавшиеся с перемежками несколько дней, что испуганный уже серьезно Коля дал ей честное и благородное слово, что подобных шалостей уже никогда не повторится. Он поклялся на коленях пред образом и поклялся памятью отца, как потребовала сама госпожа Красоткина, причем «мужественный» Коля сам расплакался, как шестилетний мальчик, от «чувств», и мать и сын во весь тот день бросались друг другу в объятия и плакали сотрясаясь. На другой день Коля проснулся по-прежнему «бесчувственным», однако стал молчаливее, скромнее, строже, задумчивее. Правда, месяца чрез полтора он опять было попался в одной шалости, и имя его сделалось даже известным нашему мировому судье, но шалость была уже совсем в другом роде, даже смешная и глупенькая, да и не сам он, как оказалось, совершил ее, а только очутился в нее замешанным. Но об этом как-нибудь после. Мать продолжала трепетать и мучиться, а Дарданелов по мере тревог ее всё более и более воспринимал надежду. Надо заметить, что Коля понимал и разгадывал с этой стороны Дарданелова и, уж разумеется, глубоко презирал его за его «чувства»; прежде даже имел неделикатность выказывать это презрение свое пред матерью, отдаленно намекая ей, что понимает, чего добивается Дарданелов. Но после случая на железной дороге он и на этот счет изменил свое поведение: намеков себе уже более не позволял, даже самых отдаленных, а о Дарданелове при матери стал отзываться почтительнее, что тотчас же с беспредельною благодарностью в сердце своем поняла чуткая Анна Федоровна, но зато при малейшем, самом нечаянном слове даже от постороннего какого-нибудь гостя о Дарданелове, если при этом находился Коля, вдруг вся вспыхивала от стыда, как роза. Коля же в эти мгновения или смотрел нахмуренно в окно, или разглядывал, не просят ли у него сапоги каши, или свирепо звал Перезвона, лохматую, довольно большую и паршивую собаку, которую с месяц вдруг откуда-то приобрел, втащил в дом и держал почему-то в секрете в комнатах, никому ее не показывая из товарищей. Тиранил же ужасно, обучая ее всяким штукам и наукам, и довел бедную собаку до того, что та выла без него, когда он отлучался в классы, а когда приходил, визжала от восторга, скакала как полоумная, служила, валилась на землю и притворялась мертвою и проч., словом, показывала все штуки, которым ее обучили, уже не по требованию, а единственно от пылкости своих восторженных чувств и благодарного сердца. Кстати: я и забыл упомянуть, что Коля Красоткин был тот самый мальчик, которого знакомый уже читателю мальчик Илюша, сын отставного штабс-капитана Снегирева, пырнул перочинным ножичком в бедро, заступаясь за отца, которого школьники задразнили «мочалкой».

Когда настала вновь для русского народа

Эпоха славных жертв двенадцатого года

И матери, отдав царю своих сынов,

Благословили их на брань против врагов,

И облилась земля их жертвенною кровью,

И засияла Русь геройством и любовью,

Тогда раздался вдруг твой тихий, скорбный стон,

Как острие меча, проник нам в душу он,

Бедою прозвучал для русского тот час,

Смутился исполин и дрогнул в первый раз.

Как гаснет ввечеру денница в синем море,

От мира отошел супруг великий твой.

Но веровала Русь, и в час тоски и горя

Блеснул ей новый луч надежды золотой…

Свершилось, нет его! Пред ним благоговея,

Устами грешными его назвать не смею.

Свидетели о нем – бессмертные дела.

Как сирая семья, Россия зарыдала;

В испуге, в ужасе, хладея, замерла;

Но ты, лишь ты одна, всех больше потеряла!

И помню, что тогда, в тяжелый, смутный час,

Когда достигла весть ужасная до нас,

Твой кроткий, грустный лик в моем воображеньи

Предстал моим очам, как скорбное виденье,

Как образ кротости, покорности святой,

И ангела в слезах я видел пред собой…

Душа рвалась к тебе с горячими мольбами,

И сердце высказать хотелося словами,

И, в прах повергнувшись, вдовица, пред тобой,

Прощенье вымолить кровавою слезой.

Прости, прости меня, прости мои желанья;

Прости, что смею я с тобою говорить.

Прости, что смел питать безумное мечтанье

Утешить грусть твою, страданье облегчить.

Прости, что смею я, отверженец унылой,

Но боже! нам судья от века и вовек!

Ты суд мне ниспослал в тревожный час сомненья,

И сердцем я познал, что слезы – искупленье,

Что снова русской я и – снова человек!

Но, думал, подожду, теперь напомнить рано,

Еще в груди ее болит и ноет рана…

Безумец! иль утрат я в жизни не терпел?

Ужели сей тоске есть срок и дан предел?

О! Тяжело терять, чем жил, что было мило,

На прошлое смотреть как будто на могилу,

От сердца сердце с кровью оторвать,

Безвыходной мечтой тоску свою питать,

Как узник бой часов, протяжный и унылый.

О нет, мы веруем, твой жребий не таков!

Судьбы великие готовит провиденье…

Но мне ль приподымать грядущего покров

И возвещать тебе твое предназначенье?

Ты вспомни, чем была для нас, когда он жил!

Быть может, без тебя он не был бы, чем был!

Он с юных лет твое испытывал влиянье ;

Как ангел божий, ты была всегда при нем;

Вся жизнь его твоим озарена сияньем,

Озлащена любви божественным лучом.

Ты сердцем с ним сжилась, то было сердце друга.

И кто же знал его, как ты, его супруга?

Как ты, его любить, как ты, его понять?

Как можешь ты теперь забыть свое страданье!

Все, все вокруг тебя о нем напоминанье;

Куда ни взглянем мы – везде, повсюду он.

Ужели ж нет его, ужели то не сон!

О нет! Забыть нельзя, отрада не в забвеньи,

И в муках памяти так много утешенья!!

О, для чего нельзя, чтоб сердце я излил

И высказал его горячими словами!

Того ли нет, кто нас, как солнце, озарил

И очи нам отверз бессмертными делами?

В кого уверовал раскольник и слепец,

Пред кем злой дух и тьма упали наконец!

И с огненным мечом, восстав, архангел грозный,

Он путь нам вековой в грядущем указал…

Но смутно понимал наш враг многоугрозный

И хитрым языком бесчестно клеветал…

Довольно!.. Бог решит меж ними и меж нами!

Но ты, страдалица, восстань и укрепись!

Живи на счастье нам с великими сынами

И за святую Русь, как ангел, помолись.

Взгляни, он весь в сынах, могущих и прекрасных;

Он духом в их сердцах, возвышенных и ясных;

Живи, живи еще! Великий нам пример,

Ты приняла свой крест безропотно и кротко…

Живи ж участницей грядущих славных дел,

Великая душой и сердцем патриотка!

Прости, прости еще, что смел я говорить,

Что смел тебе желать, что смел тебя молить!

История возьмет резец свой беспристрастный,

Она начертит нам твой образ светлый, ясный;

Она расскажет нам священные дела;

Она исчислит все, чем ты для нас была.

О, будь и впредь для нас как ангел провиденья!

Храни того, кто нам ниспослан на спасенье!

Для счастия его и нашего живи

И землю русскую, как мать, благослови.

Федор Михайлович Достоевский

БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ

Посвящается Анне Григорьевне Достоевской

Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.

Евангелие от Иоанна, Глава XII, 24.

Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но однако сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы в роде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?

Последний вопрос самый роковой, ибо на него могу лишь ответить: «Может быть увидите сами из романа». Ну а коль прочтут роман и не увидят, не согласятся с примечательностью моего Алексея Федоровича? Говорю так, потому что с прискорбием это предвижу. Для меня он примечателен, но решительно сомневаюсь, успею ли это доказать читателю. Дело в том, что это пожалуй и деятель, но деятель неопределенный, не выяснившийся. Впрочем странно бы требовать в такое время как наше от людей ясности. Одно, пожалуй, довольно несомненно: это человек странный, даже чудак. Но странность и чудачество скорее вредят, чем дают право на внимание, особенно когда все стремятся к тому, чтоб объединить частности и найти хоть какой-нибудь общий толк во всеобщей бестолочи. Чудак же в большинстве случаев частность и обособление. Не так ли?

Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом, и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я пожалуй и ободрюсь духом на счет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив бывает так, что он-то пожалуй и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи – все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…

Я бы впрочем не пускался в эти весьма нелюбопытные и смутные объяснения и начал бы просто-за-просто без предисловия: понравится, так и так прочтут; но беда в том, что жизнеописание-то у меня одно, а романов два. Главный роман второй, – это деятельность моего героя уже в наше время, именно в наш теперешний текущий момент. Первый же роман произошел еще тринадцать лет назад, и есть почти даже и не роман, а лишь один момент из первой юности моего героя. Обойтись мне без этого первого романа невозможно, потому что многое во втором романе стало бы непонятным. Но таким образом еще усложняется первоначальное мое затруднение: если уж я, то-есть сам биограф, нахожу, что и одного-то романа может быть было бы для такого скромного и неопределенного героя излишне, то каково же являться с двумя и чем объяснить такую с моей стороны заносчивость?

Теряясь в разрешении сих вопросов, решаюсь их обойти безо всякого разрешения. Разумеется, прозорливый читатель уже давно угадал, что я с самого начала к тому клонил, и только досадовал на меня, зачем я даром трачу бесплодные слова и драгоценное время. На это отвечу уже в точности: тратил я бесплодные слова и драгоценное время, во-первых, из вежливости, а во-вторых, из хитрости: «все-таки, дескать, заране в чем-то предупредил». Впрочем я даже рад тому, что роман мой разбился сам собою на два рассказа «при существенном единстве целого»: познакомившись с первым рассказом, читатель уже сам определит: стоит ли ему приниматься за второй? Конечно никто ничем не связан, можно бросить книгу и с двух страниц первого рассказа, с тем чтоб и не раскрывать более. Но ведь есть такие деликатные читатели, которые непременно захотят дочитать до конца, чтоб не ошибиться в беспристрастном суждении, таковы например все русские критики. Так вот пред такими-то все-таки сердцу легче: несмотря на всю их аккуратность и добросовестность все-таки даю им самый законный предлог бросить рассказ на первом эпизоде романа. Ну вот и все предисловие. Я совершенно согласен, что оно лишнее, но так как оно уже написано, то пусть и останется.

А теперь к делу.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КНИГА ПЕРВАЯ

«ИСТОРИЯ ОДНОЙ СЕМЕЙКИ»

I. Федор Павлович Карамазов.

Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном помещика нашего уезда Федора Павловича Карамазова, столь известного в свое время (да и теперь еще у нас припоминаемого) по трагической и темной кончине своей, приключившейся ровно тринадцать лет назад и о которой сообщу в своем месте. Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместьи) лишь то, что это был странный тип, довольно часто однако встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, – но из таких однако бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только кажется одни эти. Федор Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик он был самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами. И в то же время он все-таки всю жизнь свою продолжал быть одним из бестолковейших сумасбродов по всему нашему уезду. Повторю еще: тут не глупость; большинство этих сумасбродов довольно умно и хитро, – а именно бестолковость, да еще какая-то особенная, национальная.

Он был женат два раза и у него было три сына, – старший, Дмитрий Федорович, от первой супруги, а остальные два, Иван и Алексей, от второй. Первая супруга Федора Павловича была из довольно богатого и знатного рода дворян Миусовых, тоже помещиков нашего уезда. Как именно случилось, что девушка с приданым, да еще красивая и сверх того из бойких умниц, столь не редких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка», как все его тогда называли, объяснять слишком не стану. Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого впрочем всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила однако же тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега похожего на утес в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на Шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства может быть не произошло бы вовсе. Факт этот истинный, и надо думать, что в нашей русской жизни, в два или три последние поколения, таких или однородных с ним фактов происходило не мало. Подобно тому и поступок Аделаиды Ивановны Миусовой был без сомнения отголоском чужих веяний и тоже пленной мысли раздражением. Ей может быть захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим на один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин приживальщика, все-таки один из смелейших и насмешливейших людей той, переходной ко всему лучшему, эпохи, тогда как он был только злой шут и больше ничего. Пикантное состояло еще и в том, что дело обошлось увозом, а это очень прельстило Аделаиду Ивановну. Федор же Павлович на все подобные пассажи был даже и по социальному своему положению весьма тогда подготовлен, ибо страстно желал устроить свою карьеру, хотя чем бы то ни было; примазаться же к хорошей родне и взять приданое было очень заманчиво. Что же до обоюдной любви, то ее вовсе, кажется, не было – ни со стороны невесты, ни с его стороны, несмотря даже на красивость Аделаиды Ивановны. Так что случай этот был может быть единственным в своем роде в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека во всю свою жизнь, в один миг готового прильнуть к какой угодно юпке, только бы та его поманила. А между тем одна только эта женщина не произвела в нем со страстной стороны никакого особенного впечатления.

Аделаида Ивановна, тотчас же после увоза, мигом разглядела, что мужа своего она только презирает и больше ничего. Таким образом следствия брака обозначились с чрезвычайною быстротой. Несмотря на то, что семейство даже довольно скоро примирилось с событием и выделило беглянке приданое, между супругами началась самая беспорядочная жизнь и вечные сцены. Рассказывали, что молодая супруга выказала при том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор Павлович, который, как известно теперь, подтибрил у нее тогда же, разом, все ее денежки, до двадцати пяти тысяч, только что она их получила, так что тысячки эти с тех пор решительно как бы канули для нее в воду. Деревеньку же и довольно хороший городской дом, которые тоже пошли ей в приданое, он долгое время и изо всех сил старался перевести на свое имя чрез совершение какого-нибудь подходящего акта, и наверно бы добился того из одного так-сказать презрения и отвращения к себе, которое он возбуждал в своей супруге ежеминутно своими бесстыдными вымогательствами и вымаливаниями, из одной ее душевной усталости, только чтоб отвязался. Но к счастию вступилось семейство Аделаиды Ивановны и ограничило хапугу. Положительно известно, что между супругами происходили нередкие драки, но по преданию бил не Федор Павлович, а била Аделаида Ивановна, дама горячая, смелая, смуглая, нетерпеливая, одаренная замечательною физическою силой. Наконец она бросила дом и сбежала от Федора Павловича с одним погибавшим от нищеты семинаристом-учителем, оставив Федору Павловичу на руках трехлетнего Митю. Федор Павлович мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть не по всей губернии и слезно жаловался всем и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, при чем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно было сообщать супругу о своей брачной жизни. Главное, ему как будто приятно было и даже льстило разыгрывать пред всеми свою смешную роль обиженного супруга и с прикрасами даже расписывать подробности о своей обиде. «Подумаешь, что вы, Федор Павлович, чин получили, так вы довольны несмотря на всю вашу горесть», говорили ему насмешники. Многие даже прибавляли, что он рад явиться в подновленном виде шута и что нарочно, для усиления смеха, делает вид, что не замечает своего комического положения. Кто знает, впрочем, может быть было это в нем и наивно. Наконец ему удалось открыть следы своей беглянки. Бедняжка оказалась в Петербурге, куда перебралась с своим семинаристом и где беззаветно пустилась в самую полную эманципацию. Федор Павлович немедленно захлопотал и стал собираться в Петербург, – для чего? – он конечно и сам не знал. Право, может быть он бы тогда и поехал; но предприняв такое решение, тотчас же почел себя в особенном праве, для бодрости, пред дорогой, пуститься вновь в самое безбрежное пьянство. И вот в это-то время, семейством его супруги получилось известие о смерти ее в Петербурге. Она как-то вдруг умерла, где-то на чердаке, по одним сказаниям от тифа, а по другим, будто бы с голоду. Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный, говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «ныне отпущаеши», а по другим плакал навзрыд как маленький ребенок и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение. Очень может быть, что было и то и другое, то-есть, что и радовался он своему освобождению и плакал по освободительнице, все вместе. В большинстве случаев люди, даже злодеи, гораздо наивнее и простодушнее, чем мы вообще о них заключаем. Да и мы сами тоже.