Кузьмин серебряный век. Кузмин, михаил алексеевич. Консерватория и музыкальная школа
Личность Михаила Кузмина Алексеевича в русской литературе Серебряного века многогранна и необыкновенна. Он стал известен не только как поэт, но и как переводчик и композитор.
Со своими первыми стихами Михаил Кузмин выступал в символистских журналах, что и принесло ему известность на ранней стадии творчества. Сквозь все стихотворения поэта Кузмина можно с легкостью проследить ряд постоянных образов и символов, такие как эллинистическая Александрия, а также русская религиозность. Кроме того, поэт отлично владел формой и обращал особое внимание на детали в своих работах. Именно это и стало причиной того, что творчество поэта иногда относят к акмеистам, что, впрочем, было не верно. Сам же Кузмин относился к ним с легкой иронией.
Выступая на различных кружках поэт очень часто прибегал к помощи музыкального сопровождения, что придавало его творчеству особенный шарм как в те времена, так и сейчас.
На нашем сайте Вы можете познакомиться с лучшими стихами Михаила Кузьмина.
М.А. Кузмин родился в Ярославле.
Долгое время он сознательно преуменьшал свой возраст, называя годом рождения то 75-й, то 76-й, то даже 77-й. «Моему отцу при моем рожденье было 60 лет, - вспоминал он, - матери - 40. Отца я помню совсем стариком, в городе все его принимали за моего деда, но не отца. В молодости он был очень красив красотою южного и западного человека, был моряком, потом служил по выборам, вел, говорят, бурную жизнь и в старости был человеком с капризным, избалованным, тяжелым и деспотическим характером. Мать, по природе, может быть, несколько легкомысленная, любящая танцы, перед свадьбой только что влюбившаяся в прошлого жениха, отказавшегося затем от нее, потом вся в детях, робкая, молчаливая, чуждающаяся знакомых и, в конце концов, упрямая и в любви и в непонимании чего-нибудь. В Ярославле я прожил года полтора, после чего мы все переехали в Саратов...»
В Саратове Кузмин пошел в гимназию.
«Я был один, братья в Казани, в юнкерском училище, сестры в Петербурге на курсах, потом замужем. У меня все были подруги, не товарищи, и я любил играть в куклы, в театр, читать или разыгрывать легкие попурри старых итальянских опер, так как отец был их поклонником, особенно Россини...»
Рос Кузмин крайне неуравновешенным. Он то бросался в истовую религиозность, то находили на него приступы безверия. В Петербурге, куда в 1884 году переехали Кузмины, самым значительным знакомством оказалось для него знакомство с Г.В. Чичериным, будущим наркомом иностранных дел при Советской власти. «Я радовался, - вспоминал поэт, - отдыхая в большой, «как следует», барской семье и внешних видах обеспеченного житья. Мы сошлись в обожании музыки, вместе бегали на «Беляевские концерты», изучали Моцарта, ходили на галерею в театр. Я начал писать музыку, и мы разыгрывали перед семейными наши композиции. Написав несколько ценных по мелодии, но невообразимых по остальному романсов, я приступил к операм и все писал прологи к «Дон Жуану» и «Клеопатре» и, наконец, сам текст и музыку к «Королю Милло» по Гоцци. Это первое, что я рискнул в литературе...» Дружбе с Чичериным Кузмин был обязан и хорошим знанием иностранных языков.
Почти всю свою сознательную жизнь Кузмин вел дневник. «Я должен быть искренен и правдив, хотя бы перед самим собою, относительно того сумбура, что царит в моей душе, - отмечал он в дневнике, - но если у меня есть три лица, то больше еще человек во мне сидит, и все вопиют, и временами один перекрикнет другого, и как я их согласую, сам не знаю. Мои же три лица до того непохожи, до того враждебны друг другу, что только тончайший глаз не прельстится этою разницей, возмущающей всех, любивших какое-нибудь одно из них, суть с длинною бородою, напоминающее чем-то Винчи, очень изнеженное и будто доброе и какой-то подозрительной святости, будто простое, но сложное; второе, с острой бородкой - несколько фатовское, французского корреспондента, более грубо-тонкое, равнодушное и скучающее, лицо Евлогия; третье, самое страшное - без бороды и усов, не старое и не молодое, 50-летнего старика и юноши, - Казанова, полушарлатан, полуаббат, с коварным и по-детски свежим ртом, сухое и подозрительное...»
В 1891 году поступил в Петербургскую консерваторию. Учился у Лядова, Римского-Корсакова, Соловьева, музыку любил и понимал, однако консерваторию не закончил, неожиданно бросил ее, решив брать частные уроки у В.В. Кюнера. На поступках Кузмина сказывались некоторые личные его особенности. «В 1893 году я встретился с человеком, - откровенно писал он в дневнике, - которого очень полюбил и связь с которым обещала быть прочной. Он был старше меня года на 4 и офицер конного полка. Было очень трудно выискивать достаточное время, чтобы ездить к нему, скрывать, где бываю с ним и т.д., но это было из счастливейших времен моей жизни, и тут я очень много писал музыки... Моя жизнь не особенно одобрялась моею матерью; как это ни странно, к этому времени относится моя попытка отравиться. Я не понимаю, чем я руководствовался в этом поступке может быть, я надеялся, что меня спасут. Я думаю, что незнание жизни, считание моего положения каким-то особенным, недовольство консерваторией, невозможность достаточно широко жить, романтизм и легкомыслие меня побудили к этому... Но весной я поехал с князем Жоржем в Египет. Мы были в Константинополе, Афинах, Смирне, Александрии, Каире, Мемфисе. Это было сказочное путешествие по очаровательности... и небывалости виденного. На обратном пути он должен был поехать в Вену, где была его тетка, я тут же вернулся один. В Вене мой друг умер от болезни сердца, я же старался в усиленных занятиях забыться. Я стал заниматься с Кюнером, и каждый шаг был наблюдаем с восторгом Чичериным, дружбе с которым это был медовый год...»
Смерть друга, с которым он совершил путешествие, действительно потрясла Кузмина. Он твердо решил полностью изменить жизнь, навести в ней порядок. Он жестко регламентировал занятия, пищу, чтение, но хватило его терпения не надолго. Скоро он вновь уехал в Италию. «Рим меня опьянил; тут я увлекся lift-boy’ем Луиджино, которого увез из Рима с согласия его родителей во Флоренцию, чтобы потом он ехал в Россию в качестве слуги. Я очень стеснялся в деньгах, тратя их без счета. Я был очень весел, и все неоплатоники влияли только тем, что я себя считал чем-то демоническим. Мама в отчаянии обратилась к Чичерину (находившемуся в то время в Германии). Тот неожиданно приехал во Флоренцию, Луиджино мне уже поднадоел, и я охотно дал себя спасти. Юша (Чичерин) свел меня с каноником Mori, иезуитом, сначала взявшим меня в свои руки, а потом и переселившим совсем к себе, занявшись моим обращением. Луиджино мы отправили в Рим, все письма диктовал мне Mori. Я не обманывал его, отдавшись сам убаюкивающему католицизму, но форменно я говорил, как бы я хотел «быть» католиком, но не «стать». Я бродил по церквам, по его знакомым, к его любовнице, маркизе Espinosi Morodi в именье, читал жития святых великомучеников, и был готов сделаться духовным и монахом. Но письма мамы, поворот души, солнце, вдруг утром особенно замеченное мною однажды, возобновившиеся припадки истерии, заставили меня попросить маму вытребовать меня телеграммой. Мы простились с каноником со слезами, обещая друг другу скорое свидание...»
В Петербурге, «войдя глубоко в русское, я увлекся расколом и навсегда охладел к официальному православию. Войти в раскол я не хотел, а не входя не мог пользоваться службами и всем аппаратом так, как бы я хотел. В это время я познакомился с продавцом древностей Казаковым, старообрядцем моих лет, плутоватым, вечно строящим планы, бестолковым и непостоянным. Я стал изучать крюки, познакомился со Смоленским, старался держаться как начетчик и гордился, когда меня принимали за старовера...» Каждое лето Кузмин проводил теперь в провинциальных городках или в деревнях на Волге. «Удивила его тогдашняя внешность, - вспоминал художник М. Добужинский. - Он носил синюю поддевку и, своей смуглостью, черной бородой и слишком большими глазами, подстриженный «в скобку», походил на цыгана. Потом он эту внешность изменил (и не к лучшему - побрился и стал носить франтовские жилеты и галстуки). Его прошлое окружала странная таинственность - говорили, что он не то жил одно время в каком-то скиту, не то был сидельцем в раскольничьей лавке, но что по происхождению был полуфранцуз и много странствовал по Италии...»
В 1908 году вышел первый сборник стихов Кузмина - «Сети», в 1912 году - «Глиняные голубки». Изысканная стилистика, необыкновенная музыкальность стихов (многие Кузмин исполнял под собственную музыку) очень быстро принесли популярность поэту. В 1918 году вышли его сборники - «Вожатый» и «Двум», в 1920-м - «Занавешенные картинки», в 1921-м - «Нездешние вечера» и «Эхо», в 1922-м - «Параболы», в 1924-м - «Новый Гуль».
«Когда видишь Кузмина в первый раз, - писал Волошин, - то хочется спросить его «Скажите откровенно, сколько вам лет» - но не решаешься, боясь получить в ответ «Две тысячи». - Без сомнения, он молод, и, рассуждая здраво, ему не может быть больше 30 лет, но в его наружности есть нечто столь древнее, что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память. Только он не из мумий древнего Египта. Такие лица встречаются часто на эль-файюмских портретах, которые, будучи открыты очень недавно, возбудили такой интерес европейских ученых, дав впервые представление о характере физиономий Александрийской эпохи. У Кузмина такие же огромные черные глаза, такая же гладкая черная борода, резко обрамляющая бледное восковое лицо, такие же тонкие усы, струящиеся по верхней губе, не закрывая ее. Он мал ростом, узкоплеч и гибок телом, как женщина. У него прекрасный греческий профиль, тонко моделированный и смело вылепленный череп, лоб на одной линии с носом и глубокая, смелая выемка, отделяющая нос от верхней губы и переходящая в тонкую дугу уст. Такой профиль можно видеть на изображениях Перикла и на бюсте Диомеда. Но характер бесспорной античной подлинности лицу Кузмина дает особое нарушение пропорций, которое встречается только на греческих вазах; его глаз посажен очень глубоко и низко по отношению к переносице, как бы несколько сдвинут на щеку, если глядеть на него в профиль. Его рот почти всегда несколько обнажает нижний ряд его зубов, и это дает лицу его тот характер ветхости, который так поражает в нем. Несомненно, что он умер в Александрии молодым и красивым юношей и был весьма искусно набальзамирован. Но пребывание во гробе сказалось на нем, как на воскресшем Лазаре...»
«Душа, я горем не терзаем, не плачу, ветреная странница. Все продаем мы, всем должаем, скоро у нас ничего не останется... Конечно, есть и Бог, и небо, и воображение, которое не ленится, но когда сидишь почти без хлеба, становишься, как смешная пленница...»
«Денег ни гроша, - записал Кузмин в дневнике в июле 1923 года. - Когда я засветло, но уже в одиннадцатом часу шел домой, очень тоскливо думал о своем положении и своей судьбе, на Надеждинской стоял автомобиль с необыкновенно ярким фонарем. Иногда силуэт на нем шоффера. Этот при дневном свете желтый огонь будто на том свете, - безнадежно и необыкновенно сладостно...» Ощущение такой нереальности, такой прозрачности мира было в те годы знакомо многим, но Кузмина оно, видимо, охватывало с какой-то совершенно необычайной силой. «Ведь все это призраки - и Луначарский, и красноармейцы, этому нет места в природе...» - записывал он. И дальше - «Погода такая, что не хочется уходить с улицы. В такие дни большевики ужасно некстати...» - И дальше - «Мне все кажется, что это - не жизнь, не люди, не репетиции, не улицы, а какая-то скучная, сатанинская игра теней, теней и теней...»
«Ах, не плыть по голубому морю,
Не видать нам Золотого Рога,
Голубей и площади Сан-Марка.
Хорошо отплыть туда, где жарко,
Да двоится милая дорога,
И не знаю, к радости иль к горю.
Не видать открытых, светлых палуб
И судов с косыми парусами,
Золотыми в зареве заката.
Что случается, должно быть свято,
Управляем мы судьбой не сами,
Никому не надо наших жалоб.»
Выходом, спасительным для Кузмина, явилась продажа его «Дневника» Государственному литературному музею. Уже 17 декабря 1933 года поэт писал профессору Ю.А. Бахрушину «Я послал расписку в получении денег Владимиру Дмитриевичу (Бонч-Бруевичу, через которого «Дневник» поступил в музей). Дошло все благополучно, хотя почтовое отделение и было потрясено, и мы ходили дважды с чемоданами получать мои тысячи, как в старом кино «Ограбление Виргинской почты». Да, значит архив ушел, деньги уйдут, но, надеюсь, приобретенные при этом хорошие отношения останутся...»
История его «Дневников» трагична. Уже в 1934 году они были истребованы из Гослитмузея органами НКВД. «Кузмина уже не было в живых той порой, - писал исследователь его творчества А.Г. Тимофеев, - когда по его «Дневнику» (либо в том числе - и по его «Дневнику») начали брать людей. До недавнего времени эта версия слыла зловещей и леденящей кровь легендой, но факты литературной жизни Ленинграда поздних тридцатых заставляют признать ее более чем достоверной (не исключено, что «Дневник» начали использовать и при жизни автора). Нельзя не скорбеть о том, что стихотворения (Кузмина) 30-х годов (сборники «Тристан», «Простой мир», поэма «Убийством усыновленный») и переводы сонетов Шекспира были реквизированы ГПУ при аресте друга Кузмина писателя Юрия Юркуна в 1938 году и, очевидно, бесследно исчезли в одну из блокадных ленинградских зим, когда ГПУ жгло и истребляло свои архивы. Не стал ли Кузмин убийцей (в метафизическом, разумеется, смысле) своего любимого друга и многих других подававших надежды прозаиков и поэтов.. И, вероятно, уже никто не узнает, сколько таких косвенных убийств лежит на совести этого изящного человека, в котором совсем не хочется видеть - в унисон с ахматовской концепцией «Поэмы без героя» (где он выведен в маске сеющего зло Калиостро) - посланника Ада, толкующего о «страсти нежной» и увлекательной дружбе-любви... Нам возразят, что нешахматный ум Кузмина не мог предвидеть темную историю проданного в музей «Дневника». На это ответ если речь идет о художнике, в сознании которого замысел пьесы о Нероне возник в момент сооружения мавзолея, а не в год «великого перелома», когда пьеса «Смерть Нерона» была написана, - такой аргумент едва ли приемлем».
«Я сам родился ведь на Волге...»
Михаил Кузмин родился в Ярославле (6)18 октября 1872 года в многодетной семье старинного дворянского рода.
Отец - отставной морской офицер, мать -правнучка знаменитого французского актёра, приглашённого в Россию при Екатерине. В стихотворении “Мои предки” Кузмин поднимает их всех из забвения, а вместе с ними - целый срез русской жизни. Вскоре семья Кузминых переезжает в Саратов, где прошло детство и отрочество поэта. В Госархиве Саратовской области хранится “формулярный список о службе члена Саратовской судебной палаты А.А. Кузмина” - отца Михаила, который в феврале 1874 года приказом министра юстиции был назначен на службу в Саратов.
В Саратове действительный статский советник А.А. Кузмин служил до начала 80-х годов. Жила семья Кузминых в доме №21 по Армянской (ныне Волжской) улице. Дом, к сожалению, не сохранился.
Михаил Кузмин посещал ту же гимназию, что и Чернышевский.
Впечатлений от Саратова в стихах и прозе Кузмина почти не сохранилось, если не считать беглого пейзажа в неоконченном романе “Талый след”: “От Саратова запомнил жары летом, морозы зимой, песчаную Лысую гору, пыль у старого собора и голубоватый уступ на повороте Волги-Увека. Казалось, там всегда было солнце”.
И знаю я, как ночи долги,
Как яр и краток зимний день,—
Я сам родился ведь на Волге,
Где с удалью сдружилась лень,
Где все привольно, все степенно,
Где все сияет, все цветет,
Где Волга медленно и пенно
К морям далеким путь ведет.
Я знаю звон великопостный,
В бору далеком малый скит,—
И в жизни сладостной и косной
Какой-то тайный есть магнит.
После гимназии Кузмин поступает в петербургскую консерваторию по классу композиции (был учеником Лядова и Римского-Корсакова). Первые стихи возникают исключительно как тексты к собственной музыке — операм, романсам, сюитам, вокальным циклам. Консерваторию не окончил, но всю жизнь продолжал музицировать. В 1906 году по просьбе Мейерхольда он напишет музыку к «Балаганчику» Блока и будет оценен поэтом.
«У меня не музыка, а музычка, - говорил Кузмин, - но в ней есть свой яд, действующий мгновенно, благотворно, но недолго...»
Его песенки сразу сделались популярными в петербургских богемных кругах. В литературных светских салонах от них были без ума.
Из воспоминаний И. Одоевцевой «На берегах Невы»:
Любовь расставляет сети
Из крепких силков.
Любовники как дети
Ищут оков…
Я слушаю и чувствую, как мало- помалу в мои уши, в мое сознание, в мою кровь проникает яд его «музычки». Обольстительный, томный и страшный яд, идущий не только от этой «музычки», но и от его лукавых широко-открытых глаз, от его томной улыбки и жеманно взлетающих пальцев. Яд — неверия и отрицания. Яд грации, легкости и легкомыслия. Сладкий обольщающий, пьянящий яд.
Вчера ты любви не знаешь,
Сегодня — весь в огне,
Вчера ты меня презираешь,
Сегодня клянешься мне.
Полюбит - кто полюбит,
Когда настанет срок,
И будет то, что будет,
Что уготовил нам рок.
Кузмин прищуривает глаза. Лицо его принимает чуть-чуть хищное выражение. Сознает ли он власть над душами своих слушателей?.. Рядом со мною на диване хорошенькая студистка в волнении кусает губы и я вижу,насколько ей кружит голову этот пьянящий яд».
«Дух мелочей, прелестных и воздушных...»
Для ранних стихов Кузмина характерна жизнерадостность, эллинская привязанность к жизни, любовное восприятие каждой мелочи. В 1890 году он пишет в письме: «Боже, как я счастлив. Почему? Да потому что живу, потому что светит солнце, пиликает воробей, потому что у прохожей барыни ветер сорвал шляпу... посмотри, как она бежит за ней - ах, смешно! потому что... 1000 причин. Всех бы рад обнять и прижать к груди». И в другом письме: «Так радостен, что есть природа и искусство, силы чувствуешь, и поэзия проникает всюду, даже в мелочи, даже в будни!» Последняя цитата точно предсказывает строфу знаменитого стихотворения Кузмина, которое стало буквальным символом всего его творчества:
Дух мелочей, прелестных и воздушных,
Любви ночей, то нежащих, то душных,
Веселой легкости бездумного житья!
Ясный, безмятежный взгляд на мир, который сквозит в этом стихотворении, ляжет потом в основу программной статьи Кузмина 1912 года «О прекрасной ясности», где он выскажет своё творческое кредо.
К. Сомов. Портрет М. Кузмина
На фоне глубокомысленного символизма, проповедующего поэзию оттенков и полутонов, Кузмин первым заговорил о простых и доступных вещах внешней жизни. Его стихи наполнены конкретными понятиями и реалиями жизни:
Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку
И вишен спелых сладостный агат?
«Я не могу не чувствовать души неодушевлённых вещей», - пишет он в дневнике. Кузмин вслед Пушкину любил земную жизнь, стремился к гармонии. «Дух мелочей» предстаёт в его поэзии синонимом лёгкости, домашности, небрежного изящества и какой-то нечаянной нежности. Мы не встретим у него гипертрофированного выражения чувств и страстей, как у Цветаевой. В качестве доказательств любви у Кузмина мы неожиданно встречаем:
Я жалкой радостью себя утешу,
купив такую ж шапку, как у Вас.
Это вместо привычных нам эпитетов «бледнею, дрожу, томлюсь, страдаю». До чего по-домашнему просто и как выразительно! А дело в том, что не придумано, правдиво.
Это был период влюблённости Кузмина в художника Судейкина, о котором он пишет в дневнике: «Ездил покупать шапку и перчатки. Купил фасон «гоголь» и буду носить, отогнувши козырёк, как Сергей Юрьевич».
художник С. Судейкин
Потом Судейкина у Кузмина отобьёт Ольга Глебова, ставшая его женой, героиня ахматовской «Поэмы без героя».
Ольга Судейкина
Ольга Судейкина дважды «перейдёт дорогу" Кузмину — второй раз из-за неё его оставит Всеволод Князев, молодой поэт, который из-за той же Ольги покончит с собой.
Всеволод Князев
Михаил Кузмин немало измен пережил в своей жизни, но самая непоправимая измена для него была — с женщиной. В жизни Кузмина вообще не существовало другого пола.
В литературных кругах за Кузминым закрепилось амплуа рокового соблазнителя, от которого родители должны прятать своих сыновей.
Блок писал: «Кузмин сейчас один из самых известных поэтов, но такой известности я никому не пожелаю».
Русские гомосексуалисты практически впервые получили произведения, описывавшие не только переживания, но и быт себе подобных, выражающие дух сугубо мужской любви. Это послужило причиной того, что к Кузмину в его квартиру на Спасской тянулись самые разные люди, искали с ним знакомства и какое-то время занимали в его жизни определённое место.
Дом на Спасской 11 (ныне Рылеева 10), где жил М. Кузмин
Если я перечислю только самых известных гостей Кузмина, то многие будут весьма шокированы: Гордеев, Сомов, Дягилев, Бенуа, Бакст, Вячеслав Иванов, Ремизов, Ауслендер. Кто не верит — отсылаю к монографии Богомолова «Статьи и материалы» (М., Новое лит. обозрение», 1995) и Джона Малмстада «М. Кузмин. Искусство, жизнь, эпоха», к дневникам самого поэта.
Любовь у Кузмина представлена не только в её возвышенных, но и в «низких», плотских аспектах. Таков цикл стихов «Занавешенные картинки» (первоначальное название «Запретный сад»), не раз именовавшиеся в печати «порнографическим».
Обложка книги "Занавешенные картинки"
После революции 1905 была отменена цензура и первыми плодами свободы печати были пушкинская «Гаврилиада», «Опасный сосед» Пушкина, вольные стихотворения римских поэтов. К этому ряду можно отнести и «Занавешенные картинки», которые дали Кузмину возможность показать весь диапазон эротических переживаний человека. Вот одно из наиболее «приличных» стихотворений этого цикла:
Кларнетист
Я возьму почтовый лист,
Напишу письмо с ответом:
«Кларнетист мой, кларнетист,
Приходи ко мне с кларнетом.
Чернобров ты и румян,
С поволокой томной око,
И когда не очень пьян,
Разговорчив, как сорока,
Никого я не впущу,
Мой веселый, милый кролик,
Занавесочку спущу,
Передвину к печке столик.
Упоительный момент!
Не обмолвлюсь словом грубым...»
Мил мне очень инструмент
С замечательным раструбом!
За кларнетом я слежу,
Чтобы слиться в каватине
И рукою провожу
По открытой окарине.
Первое прозаическое произведение Кузмина «Крылья» получило скандальную известность из-за затронутой там темы однополой любви.
Повесть была понята как прославление порока, как «мужеложный роман» (З. Гиппиус), большинство читателей восприняли её лишь в качестве физиологического очерка, не заметив там ни философского содержания, ни ориентации на платоновские «Диалоги» (прежде всего на «Пир» и «Федр»).
Наиболее удачным в прозе Кузмина считается его роман «Необыкновеная жизнь Иосифо Бальзамо, графа Калиостро» (1919), в котором проявился его интерес к оккультизму и магии. Самого Кузмина многие современники сравнивали с Калиостро — итальянским авантюристом, так замечательно изображённым им в этой повести.
На деле, конечно, Кузмин ничем не напоминал своего литературного героя, «тучного и суетливого итальянца». Возможно, имелось в виду то нечто сатанинское, магическое, адское, что виделось многим во внешности поэта.
После революции он как-то внезапно постарел и, когда-то красивый, стал страшен со своими ставшими ещё громаднее глазами, сединой в редких волосах, морщинами и выпавшими зубами. Это был портрет Дориана Грэя. Довольно близок к этому описанию портрет Кузмина работы Ю. Анненкова 1919.
Сатанинское начало увидела в Кузмине А. Ахматова, запечатлевшая в «Поэме без героя» его зловещий портрет:
Не отбиться от рухляди пестрой,
Это старый чудит Калиостро —
Сам изящнейший сатана,
Кто над мертвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.
Кузмин глазами Ахматовой и Цветаевой
Когда-то Кузмин «вывел в люди» Ахматову, одним из первых уловивший своеобразие и прелесть её ранних стихов, написавший предисловие к её первому сборнику. Ахматова подарила ему свой «Подорожник» с надписью: «Михаилу Алексеевичу, моему чудесному учителю».
Однако к концу жизни Кузмина, в 30-х годах Ахматова перестала с ним встречаться, решительно от него открещивалась. Лидия Чуковская в «Записках об А. Ахматовой» записала её слова о Кузмине:
«Одни делают всю жизнь только плохое, а говорят о них все хорошо. В памяти людей они сохраняются как добрые. Например, Кузмин никому ничего хорошего не сделал. А о нём все вспоминают с любовью».
Ахматова с осуждением говорила: «Кузмин был человек очень дурной, недоброжелательный, злопамятный».
А вот у Цветаевой о Кузмине было совершенно противоположное мнение. Она посвятила ему эссе «Нездешний вечер», где передала свои впечатления от первой встречи с Кузминым у него в гостях.
Её эссе — воспоминания о Бальмонте, Белом, Волошине, как и о Кузмине — это не литературные портреты в обычном смысле, - каждый раз это портреты души поэта и её самой. Не перестаёшь поражаться благодарной памяти Цветаевой, десятилетиями хранившей тепло человеческих отношений. Её «мифы» о современниках рождались из этого тепла, оно придавало им зримость и осязаемость реальности. Я не сомневаюсь, что все эти герои её мифов были такими, какими их воссоздавала Цветаева. Она умела почувствовать и увидеть важнейшее в человеке, то, что дано видеть немногим.
У Ахматовой же в оценке Кузмина есть момент сведения личных и литературных счётов. Он сама была очень злопамятным человеком.
Так, она не могла простить Кузмину того, что тот в домашнем кругу, посмеиваясь, называл Анну Андреевну «бедной родственницей» за то, что та, после развода с Пуниным продолжала жить с ним в одном доме по соседству с бывшей и новой его женой (что было удобно ей по бытовым соображениям, которым она предпочла нравственные). Это злая острота кое-что может объяснить в позднейшей ахматовской неприязни к Кузмину, излившейся на страницах её «Поэмы без героя».
Однако — вот такой любопытный нюанс: поэма написана особой строфой, уже получившей название «ахматовской строфы». Шестишные строфы состоят как бы из двух трёхстиший. А ведь эта своеобразная строфика, как и самый ритм, взяты из кузминской «Форель разбивает лёд». Исследователи находили этому объяснение: «поэма Ахматовой направлена против Кузмина, он её главный «антигерой» (Калиостро, Владыка мрака), поэтому возникает и его ритм». Но факт остаётся фактом: «ахматовская строфа» на самом деле является строфой Кузмина.
Поздняя поэзия Кузмина — поэзия 20-х годов — становится всё более сложной, преломляясь через призму искусства, философских систем. Его сборники «Парабола» и «Форель разбивает лёд» создали представление о нём как об одном из самых загадочных и эзотерических поэтов 20 века. Внешне отдельные стихотворения выглядят простыми и ясными, но вдруг неожиданные соединения образуют странные картины, которые оказывается почти невозможным расшифровать, не прибегая к сложным методам анализа.
В поэме «Форель разбивает лёд» речь идёт, в частности, о том, что происходит с человеком, утратившим объёмное восприятие мира, свойственное влюблённому. Главное в воспеваемых Кузминым любовно-братских отношениях — духовный «обмен» и «подкрепленье» душевным теплом, возникающие в общении близких людей. Результат утраты этого восприятия — обескрыливающая однозначность мира, утратившего полноту и тайну:
Наш ангел превращений отлетел.
Еще немного — я совсем ослепну,
И станет роза розой, небо небом,
И больше ничего! Тогда я, прах,
И возвращаюсь в прах! Во мне иссякли
Кровь, желчь, мозги и лимфа. Боже!
И подкрепленья нет и нет обмена?
(Так и происходит в поэме с буквальностью натуралистического гротеска: он и «тонет», и иссыхает, и превращается в какое-то фантастическое жалкое существо).
Стук хвоста форели о лёд откликается 12-тью ударами часов в новогоднюю ночь. Эта ночь несёт с собой окончательное завершение поединка форели со льдом:
То моя форель последний
разбивает звонко лёд...
Кузмин не делил жизнь на высокую и низкую. Для него не было низких предметов, недостойных того, чтобы встать в стихотворный ряд. Оказывается, и шабли во льду, и поджаренная булка, запах пыли и скипидара, голландская шапка, картонный домик — подарок друга и прочие «милые мелочи» нисколько не мешают присутствию божественного начала в поэзии. Такое ощущение, что Кузмин любил землю и небо больше рифмованных и нерифмованных строк о земле и небе, вопреки утверждению Блока, что сочинитель всегда предпочтёт второе. Кузмин любил жизнь.
Надо сказать, что появление такого поэта было как бы подготовлено самой почвой серебряного века. После утончённостей символизма, дерзаний футуризма, хотелось простоты, лёгкости, обыкновенного человеческого голоса. Так заявил о себе акмеизм, ярким представителем которого был Михаил Кузмин. На смену высокому слогу пришла «прекрасная ясность»:
Светлая горница — моя пещера,
Мысли — птицы ручные: журавли да аисты;
Песни мои — веселые акафисты;
Любовь — всегдашняя моя вера.
Приходите ко мне, кто смутен, кто весел,
Кто обрел, кто потерял кольцо обручальное,
Чтобы бремя ваше, светлое и печальное,
Я как одёжу на гвоздик повесил.
Любовь — главная его тема, основа творчества.
***
все мы четыре любили, но все имели разные
"потому что":
одна любила, потому что так отец с матерью
ей велели,
другая любила, потому что богат был ее любовник,
третья любила, потому что он был знаменитый
художник,
а я любила, потому что полюбила.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре желали, но у всех были разные
желанья:
одна желала воспитывать детей и варить кашу,
другая желала надевать каждый день новые платья,
третья желала, чтоб все о ней говорили,
а я желала любить и быть любимой.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре разлюбили, но все имели разные
причины:
одна разлюбила, потому что муж ее умер,
другая разлюбила, потому что друг ее разорился,
третья разлюбила, потому что художник ее бросил,
а я разлюбила, потому что разлюбила.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
а может быть, нас было не четыре, а пять?
* * *
Как странно,
что твои ноги ходят
по каким-то улицам,
обуты в смешные ботинки,
а их бы нужно без конца целовать.
Что твои руки
пишут,
застегивают перчатки,
держат вилку и нелепый нож,
как будто они для этого созданы!..
Что твои глаза,
возлюбленные глаза
читают "Сатирикон",
а в них бы глядеться,
как в весеннюю лужицу!
Но твое сердце
поступает, как нужно:
оно бьется и любит.
Там нет ни ботинок,
ни перчаток,
ни "Сатирикона"...
Не правда ли?
Оно бьется и любит...
больше ничего.
Как жалко, что его нельзя поцеловать в лоб,
как благонравного ребенка!
***
Я вижу твой открытый рот,
Я вижу краску щек стыдливых
И взгляд очей еще сонливых,
И шеи тонкой поворот.
Ручей журчит мне новый сон,
Я жадно пью струи живые-
И снова я люблю впервые,
Навеки снова я влюблен!
Это любовь непосредственная, естественная, любовь без пафоса. Любовь открывает наши глаза на красоту божьего мира, она делает нас простыми, как дети:
Пастух нашёл свою пастушку,
а простачок свою простушку.
Весь мир стоит лишь на любви.
Она летит: лови, лови!
Жизнь даётся единожды, тело тленно, радости любви преходящи, надо ценить каждый счастливый миг, дарованный нам природой. Вот нехитрая философия Кузмина. А может, в этом и есть высшая мудрость жизни?
***
Запах грядок прян и сладок,
Арлекин на ласки падок,
Коломбина не строга.
Пусть минутны краски радуг,
Милый, хрупкий мир загадок,
Мне горит твоя дуга!
Это, наверное, единственный не трагический поэт у нас в России.
Слез не заметит на моем лице
Читатель плакса,
Судьбой не точка ставится в конце,
А только клякса.
Как это характерно для Кузмина — вместо стенаний и слёз — лёгкая тонкая ироническая улыбка понимания.
М. Кузмин. Литография О. Верейского
Вместо духовности с её прямым обращением к Богу Кузмин предложил поэтическому вниманию душевную жизнь, жизнь сердца.
Сердце, сердце, придётся
вести тебе с небом счёт.
Эта душевная жизнь совсем не проста. Он раскрывает нам её нюансы, тонкости:
Не знаешь, как выразить нежность!
Что делать: жалеть, желать?
Или:
Вы так близки мне, так родны,
что кажетесь уж нелюбимы.
Наверно, так же холодны
в раю друг к другу серафимы.
У него есть поразительное стихотвореие, где он говорит о неустанной созидающей работе сердца, действующей как бы помимо ленивого и сонного повседневного существования:
Какая-то лень недели кроет,
Замедляют заботы легкий миг, -
Но сердце молится, сердце строит:
Оно у нас плотник, не гробовщик.
Веселый плотник сколотит терем.
Светлый тес - не холодный гранит.
Пускай нам кажется, что мы не верим:
Оно за нас верит и нас хранит.
Оно все торопится, бьется под спудом,
А мы - будто мертвые: без мыслей, без снов,
Но вдруг проснемся пред собственным чудом:
Ведь мы все спали, а терем готов.
Одна из главных тем творчества — путь души через ошибки и страдания к духовному просветлению:
О чём кричат и знают петухи
из курной тьмы?
Что знаменуют тёмные стихи,
что знаем мы?
За горизонтом двинулась заря.
Душа слепая ждёт поводыря.
Изысканная простота
Кузмин - поэт совершенно открытый и очень искренний. В его стихах есть «что-то до жуткости интимное», - писал И. Анненский.
«Сознательная небрежность и мешковатость речи» - определил особенность стиля Кузмина Мандельштам. Это вызывает ощущение лирической взволнованности. Его дольник похож на безыскусственный детский разговор:
Любовь сама вырастает,
Как дитя, как милый цветок,
И часто забывает
Про маленький, мутный исток.
Не следил ее перемены -
И вдруг... о, боже мой,
Совсем другие стены,
Когда я пришел домой!
Какая изысканная простота! Оттого, что здесь высказаны отнюдь не детские чувства и наблюдения, они задевают особенно сильно. В этом — весь Кузмин, с его мягкостью, теплотой и нежностью.
Если для символистской поэзии характерно было требование музыкальности («музыка — прежде всего» - Верлен), то Кузмин ввёл в стихи разговорную интонацию (в основном благодаря вариациям сложных дольников). Но эта разговорность не прозаическая, сохраняя естественность живой речи, она не теряет и свою стиховую мелодичность:
Может быть, и радуга стоит на небе
Оттого, что Вы меня во сне видали?
Может быть, в простом ежедневном хлебе
Я узнаю, что Вы меня целовали.
Когда душа становится полноводной,
Она вся трепещет, чуть ее тронь.
И жизнь мне кажется светлой и свободной,
Когда я чувствую в своей ладони Вашу ладонь.
Однако постепенно стихи Кузмина начинают восприниматься как обломок прошлого, явный архаизм в литературе 20-х. Он ещё переводит (Кузмин переводил Шекспира, Гёте, Байрона, Мериме, Апулея, Бокаччо, Франса), сотрудничает с театрами, беседует с молодёжью, время от времени заходящей в его комнаты в коммуналке на улице Рылеева,
но это уже очень мало похоже на блестящую жизнь одного из самых притягательных для многих поэтов в Петербурге человека.
Г. Адамович пишет: «Если можно сказать, что кто-либо из старых писателей пришёлся не ко двору новому режиму, то о Кузмине — в первую очередь. Был это человек изощрённейшей и утончённейшей культуры, замкнутый в себе, боявшийся громких слов: в теперешнем русском быту он должен был остаться одинок и чужд всему».
.
Ещё в 1920 году это понял Блок, когда в приветственной речи на юбилее Каверина сказал: «Михаил Алексеевич, я боюсь, чтобы в нашу эпоху жизнь не сделала Вам больно».
Последние пять лет жизни Кузмин потратил на труднейший перевод « Дон Жуана», и не получил за это ни копейки. К этому времени он был уже тяжело болен. Нечем было платить за квартиру, лечение. Кузмин продаёт книги, иконы, картины друзей, собственные рукописи. Из его последних стихов:
* * *
Декабрь морозит в небе розовом,
нетопленный чернеет дом,
и мы, как Меншиков в Берёзове,
читаем Библию и ждем.
И ждем чего? Самим известно ли?
Какой спасительной руки?
Уж вспухнувшие пальцы треснули
и развалились башмаки.
Уже не гоорят о Врангеле,
тупые протекают дни.
На златокованном архангеле
лишь млеют сладостно огни.
Пошли намолгое терпение,
и легкий дух, и крепкий сон,
и милых книг святое чтение,
и неизменный небосклон.
Но если ангел скорбно склонится,
заплакав: "Это навсегда",
пусть упадет, как беззаконница,
меня водившая звезда.
окрашивает губы розовым,
не холоден минутный дом.
И мы, как Меншиков в Берёзове,
читаем Библию и ждем.
Мне не горьки нужда и плен,
И разрушение, и голод,
Но в душу проникает холод,
Сладелой струйкой вьется тлен.
Что значат «хлеб», «вода», «дрова» -
Мы поняли, и будто знаем,
Но с каждым часом забываем
Другие, лучшие слова.
Лежим, как жалостный помет,
На вытоптанном, голом поле
И будем так лежать, доколе
Господь души в нас не вдохнет.
От неизбежных репрессий Кузмина спасла смерть. Как ни парадоксально и чудовищно это звучит, но Кузмину действительно «повезло» - он успел умереть своей смертью.
Поэт скончался 1 марта 1936 года в Мариинской больнице Ленинграда от воспаления лёгких.. Похоронен на Волковском кладбище.
«5 марта я стоял у гроба М.А., смотрел в его строгое, восковое лицо, которое когда-то освещали чуть лукавые, а иногда чуть сонные глаза, и думал о том, какое своеобразное, неповторимое явление литературы воплощал этот исключительный человек, мало понятый и недооцененный. Ушёл человек, слабый и грешный, но остался прекрасный, нежный поэт, остался писатель тончайшей культуры, подлинный художник, чьё благоволение, ироничная мудрость и удивительная душевная грация (несмотря на изрядный цинизм и как бы вопреки ему!), чарующая скромность и простота — незабываемы»
.
Этими словами, как бы определяющими внутреннюю суть поэта, можно было бы закончить. Но завершить рассказ мне хочется строчками самого Кузмина:
Все схемы — скаредны и тощи,
Освободимся ль от оков,
Окостенеем ли, как мощи,
На удивление веков?
И вскроют, словно весть о чуде,
Нетленной жизни нашей клеть,
Сказав: «Как странно жили люди:
Могли любить, мечтать и петь!»
Венок весен
Чье-то имя мы услышим в пути весеннем?
В книжку сердца что напишем в пути весеннем?
Мы не вазы с нардом сладким в подвале темном:
Не пристало спать по нишам в пути весеннем.
Бег реки, ручьев стремленье кружит быстрее,
Будто стало все дервишем в пути весеннем.
Опьянен я светлой рощей, горами, долом
И травой по плоским крышам в пути весеннем!
Не утишим, не утишим в пути весеннем!
Поводырь слепой слепого, любовь слепая,
Лишь тобою мы и дышим в пути весеннем!
Ведет по небу золотая вязь имя любимое.
Шепчу я, ночью долгою томясь, имя любимое.
На площадь выйдя, громко я скажу, все пускай
Любви глашатай, крикну, не стыдясь, имя любимое.
Пускай в темницу буду заточен, славить мне
Не может запретить жестокий князь имя любимое.
Две буквы я посею на гряде желтой настурцией,
Чтоб все смотрели, набожно дивясь, имя любимое.
Пусть рук и языка меня лишат - томными вздохами
Скажу, как наша неразрывна связь, имя любимое!
Кто видел Мекку и Медину - блажен!
Без страха встретивший кончину - блажен!
Кто знает тайну скрытых кладов, волшебств,
Кто счастьем равен Аладину - блажен!
И ты, презревший прелесть злата, почет
И взявший нищего корзину, - блажен!
И тот, кому легка молитва, сладка,
Как в час вечерний муэдзину, - блажен!
А я, смотря в очей озера, в сад нег
И алых уст беря малину, - блажен!
Нам рожденье и кончину - все дает Владыка неба.
Летом жар, цветы весною, гроздья осенью румяной
И в горах снегов лавину - все дает Владыка неба.
И барыш, и разоренье, путь счастливый, смерть
в дороге,
Власть царей и паутину - все дает Владыка неба.
Кравчим блеск очей лукавых, мудрецам седин
почтенье,
Стройной стан, горбунье спину - все дает Владыка
Башни тюрем, бег Евфрата, стены скал, пустынь
просторы,
И куда я глаз ни кину - все дает Владыка неба!
Мне на долю - плен улыбок, трубы встреч,
разлуки зурны,
Не кляну свою судьбину: все дает Владыка неба.
Что, скажи мне, краше радуг? Твое лицо.
Что мудреней всех загадок? Твое лицо.
Что струею томной веет в вечерний час,
Словно дух жасминных грядок? Твое лицо!
Что, как молния, сверкает в день летних гроз
Из-за тяжких, темных складок? Твое лицо.
Что мне в сердце смерть вселяет и бледный страх,
Скорбной горечи осадок? Твое лицо.
Что калитку вдруг откроет в нежданный сад,
Где покой прудов так сладок? Твое лицо!
Что судьбы открытой книга, златая вязь
Всех вопросов, всех разгадок? Твое лицо.
Вверх взгляни на неба свод: все светила!
Вниз склонись над чашей вод: все светила!
В черном зеркале пруда час молчаний
Свил в узорный хоровод все светила.
Двери утра на замке, страж надежен,
Правят верно мерный ход все светила.
Карий глаз и персик щек, светлый локон,
Роз алее алый рот - все светила.
Пруд очей моих, отверст прямо в небо,
Отразил твоих красот все светила.
Легких пчел прилежный рой в росных розах,
Мед сбирают в звездный сот все светила.
Поцелуев улей мил: что дороже?
Ах, смешайте праздный счет, все светила!
Ты - со мной, и ночь полна; утро, медли!
Сладок нам последний плод, все светила!
Я - заказчик, ты - купец: нам пристала взглядов
Ты - прохожий, я - певец: нам пристала взглядов
Ты клянешься, я молчу; я пою и ты внимаешь;
Пусть злословит злой глупец: нам пристала взглядов
Я, прося парчи, перстней, с мудрой тайной амулетов,
Песен дам тебе венец: нам пристала взглядов мена.
Разверни любви устав, там законы ясно блещут,
Ты - судья, а я - истец: нам пристала взглядов
На охоте ты - олень: скоры ноги, чутки уши,
Но и я лихой ловец: нам пристала взглядов мена.
На горе ты стадо пас: бди, пастух, не засыпая:
Я как волк среди овец: нам пристала взглядов мена.
Милый скряга, клад храни: ловкий вор к тебе
крадется,
Ключ хитрей бери, скупец, нам пристала взглядов
Круг оцеплен, клич звучал, выходи на поединок,
Я - испытанный боец, нам пристала взглядов мена.
Птица в клетке, жар в груди, кто нам плен наш
расколдует?
Что ж, летишь ли, мой скворец? нам пристала
взглядов мена.
У меня в душе чертог: свечи тают, ладан дышит,
Ты - той горницы жилец: нам пристала взглядов
Разве раньше ты не знал, что в любви морях
Я - пловец и ты - пловец? нам пристала взглядов
Кто смеется - без ума; кто корит - без
рассужденья;
Кто не понял, тот - скопец: нам пристала взглядов
Что молчишь, мой гость немой? что косишь лукавым
Мой ты, мой ты наконец: нам пристала взглядов
Покинь покой томительный, сойди сюда!
Желанный и медлительный, сойди сюда!
Собаки мной прикормлены, открыта дверь,
И спит твой стражник бдительный: сойди сюда!
Ах, дома мне не спалося: все ты в уме...
С улыбкой утешительной сойди сюда!
Оставь постели мягкие, свой плащ накинь,
На зов мой умилительный сойди сюда!
Луною, что четырнадцать прошла ночей,
Яви свой лик слепительный, сойди сюда!
Нарушено безмолвие лишь звоном вод,
Я жду в тиши мучительной, сойди сюда!
Вот слышу, дверью скрипнули, огонь мелькнул...
Губительный, живительный, сойди сюда!
Всех поишь ты без изъятья, кравчий,
Но не всем твои объятья, кравчий!
Брови - лук, а взгляд под бровью - стрелы,
Но не стану обнимать я, кравчий!
Стан - копье, кинжал блестящий - зубы,
Но не стану целовать я, кравчий!
В шуме пира, в буйном вихре пляски
Жду условного пожатья, кравчий!
Ты не лей вина с избытком в чашу:
Ведь вино - плохая сватья, кравчий!
А под утро я открою тайну,
Лишь уснут устало братья, кравчий!
Как нежно золотеет даль весною!
В какой убор одет миндаль весною!
Ручей звеня бежит с высот в долину,
И небо чисто как эмаль весною!
Далеки бури, ветер с гор холодный,
И облаков прозрачна шаль весною!
Ложись среди ковра цветов весенних:
Находит томная печаль весною!
Влюбленных в горы рог охот не манит,
Забыты сабля и пищаль весною!
Разлука зимняя, уйди скорее,
Любовь, ладью свою причаль весною!
Желанный гость, приди, приди в долину
И сердце вновь стрелой ужаль весною!
Цветут в саду фисташки, пой, соловей!
Зеленые овражки пой, соловей!
По склонам гор весенних маков ковер;
Бредут толпой барашки. Пой, соловей!
В лугах цветы пестреют, в светлых лугах!
И кашки, и ромашки. Пой, соловей!
Весна весенний праздник всем нам дарит,
От шаха до букашки. Пой, соловей!
Смотря на глаз лукавый, карий твой глаз,
Проигрываю в шашки. Пой, соловей!
Мы сядем на террасе, сядем вдвоем...
Дымится кофей в чашке... Пой, соловей!
Но ждем мы ночи темной, песни мы ждем
Любимой, милой пташки. Пой, соловей!
Прижмись ко мне теснее, крепче прижмись,
Как вышивка к рубашке. Пой, соловей!
Нынче праздник, пахнет мята, все в цвету,
И трава еще не смята: все в цвету!
У ручья с волною звонкой на горе
Скачут, резвятся козлята. Все в цвету!
Скалы сад мой ограждают, стужи нет,
А леса-то! а поля-то: все в цвету!
Утром вышел я из дома на крыльцо -
Сердце трепетом объято: все в цвету!
Я не помню, отчего я полюбил,
Что случается, то свято. Все в цвету.
Острый меч свой отложи, томной негой полоненный.
Шею нежно обнажи, томной негой полоненный.
Здесь не схватка ратоборцев, выступающих в кругу,
Позабудь свои ножи, томной негой полоненный!
Здесь не пляска пьяных кравчих, с блеском глаз
стекла светлей,
Оком карим не кружи, томной негой полоненный!
Возлюби в лобзаньях сладких волн медлительную
Словно зыбью зрелой ржи, томной негой
полоненный!
И в покое затворенном из окна посмотришь в сад,
Как проносятся стрижи, томной негой полоненный.
Луч вечерний красным красит на ковре твой ятаган,
Ты о битвах не тужи, томной негой полоненный!
Месяц милый нам задержит, и надолго, утра час, -
Ты о дне не ворожи, томной негой полоненный!
До утра перебирая страстных четок сладкий ряд,
На груди моей лежи, томной негой полоненный!
Змеи рук моих горячих сетью крепкой заплету,
Как свиваются ужи, томной негой полоненный.
Ты дойдешь в восторгах нежных, в новых
странствиях страстей
До последней до межи, томной негой полоненный!
Цепи клятв, гирлянды вздохов я на сердце положу,
О, в любви не бойся лжи, томной негой полоненный.
Зачем, златое время, летишь?
Как всадник, ногу в стремя, летишь?
Зачем, заложник милый, куда,
Любви бросая бремя, летишь?
Ты, сеятель крылатый, зачем,
Огня посея семя, летишь?!
Что стоишь ты опечален, милый гость?
Что за груз на плечи взвален, милый гость?
Проходи своей дорогой ты от нас,
Если скорбью не ужален, милый гость!
Ах, в гостинице закрытой - три двора
Тем, кто ищет усыпален, милый гость.
Трое кравчих. Первый - белый, имя - Смерть;
Глаз открыт и зуб оскален, милый гость.
А второй - Разлука имя - красный плащ,
Будто искра наковален, милый гость.
Третий кравчий, то - Забвенье, он польет
Черной влагой омывален, милый гость.
Слышу твой кошачий шаг, призрак измены!
Вновь темнит глаза твой мрак, призрак измены!
И куда я ни пойду, всюду за мною
По пятам, как тайный враг, - призрак измены.
В шуме пира, пляске нег, стуке оружий,
В буйстве бешеных ватаг - призрак измены.
Горы - голы, ветер - свеж, лань быстронога,
Но за лаем злых собак - призрак измены.
Ночь благая сон дарит бедным страдальцам,
Но не властен сонный мак, призрак измены.
Где, любовь, топаза глаз, памяти панцирь?
Отчего я слаб и наг, призрак измены?
Насмерть я сражен разлукой стрел острей!
Море режется фелукой стрел острей!
Память сердца беспощадная, уйди,
В грудь пронзенную не стукай стрел острей!
Карий блеск очей топазовых твоих
Мне сиял любви порукой, стрел острей.
Поцелуи, что как розы зацвели,
Жгли божественной наукой, стрел острей.
Днем томлюсь я, ночью жаркою не сплю:
Мучит месяц сребролукий, стрел острей.
У прохожих я не вижу красоты,
И пиры мне веют скукой, стрел острей.
Что калека, я на солнце правлю глаз,
И безногий, и безрукий - стрел острей.
О, печаль, зачем жестоко так казнить
Уж израненного мукой, стрел острей?
Дней любви считаю звенья, повторяя танец мук,
И терзаюсь, что ни день я, повторяя танец мук!
Наполняя, подымая кубок темного вина,
Провожу я ночи бденья, повторяя танец мук.
Пусть других я обнимаю, от измены я далек, -
Пью лишь терпкое забвенье, повторяя танец мук!
Что, соседи, вы глядите с укоризной на меня?
Я несусь в своем круженьи, повторяя танец мук.
Разделенье и слиянье - в поворотах томных поз;
Блещут пестрые каменья, повторяя танец мук.
И бессильно опускаюсь к гиацинтовым коврам,
Лишь глазами при паденьи повторяя танец мук.
Кто не любит, приходите, посмотрите на меня,
Чтоб понять любви ученье, повторяя танец мук.
От тоски хожу я на базары: что мне до них!
Не развеют скуки мне гусляры: что мне до них!
Кисея, как облак зорь вечерних, шитый баркан...
Как без глаз, смотрю я на товары: что мне до них!
Голубая кость людей влюбленных, ты, бирюза,
От тебя в сердцах горят пожары: что мне до них!
И клинок дамасский уж не манит: время прошло,
Что звенели радостью удары: что мне до них!
Сотню гурий купишь ты на рынке, был бы кошель,
Ах, Зулейки, Фатьмы и Гюльнары: что мне до них!
Не зови меня, купец знакомый, - щеголь ли я?
Хороши шальвары из Бухары: что мне до них!
Алость злата - блеск фазаний в склонах гор!
Не забыть твоих лобзаний в склонах гор!
Рог охот звучит зазывно в тишине.
Как бежать своих терзаний в склонах гор?
Верно метит дротик легкий в бег тигриц,
Кровь забьет от тех вонзаний в склонах гор.
Пусть язык, коснея, лижет острие -
Тщетна ярость тех лизаний в склонах гор.
Крик орлов в безлесных кручах, визги стрел,
Хмель строптивых состязаний в склонах гор!
Где мой плен? к тебе взываю, милый плен!
Что мне сладость приказаний в склонах гор?
Горный ветер, возврати мне силу мышц
Сеть порвать любви вязаний в склонах гор.
Ночь, спустись своей прохладой мне на грудь:
Власть любви все несказанней в склонах гор!
Я лежу, как пард пронзенный, у скалы.
Тяжко бремя наказаний в склонах гор!
Летом нам бассейн отраден плеском брызг!
Блещет каждая из впадин плеском брызг!
Томным полднем лень настала: освежись -
Словно горстью светлых градин - плеском брызг!
Мы на пруд ходить не станем, окропись -
Вдалеке от тинных гадин - плеском брызг!
Ах, иссохло русло неги, о, когда
Я упьюсь, лобзаний жаден, плеском брызг?
И когда я, бедный странник, залечу
Жар больной дорожных ссадин плеском брызг?
Встречи ключ, взыграй привольно, как и встарь,
(О, не будь так беспощаден!) плеском брызг!
Несносный ветер, ты не вой зимою:
И без тебя я сам не свой зимою!
В разводе с летом я, с теплом в разводе,
В разводе с вешней бирюзой зимою!
Одет я в траур, мой тюрбан распущен,
И плащ с лиловою каймой зимою.
Трещи, костер из щеп сухих. О, сердце,
Не солнце ль отблеск золотой зимою?
Смогу я в ларчике с замком узорным
Сберечь весну и полдня зной зимою.
Печати воск - непрочен. Ключ лобзаний,
Вонзись скорей в замок резной зимою!
Разлуке кровь не утишить; уймется
Лишь под могильною плитой зимою!
Когда услышу в пеньи птиц: «Снова с тобой!»?
И скажет говор голубиц: «Снова с тобой!»?
И вновь звучит охоты рог, свора собак,
И норы скрытые лисиц: «Снова с тобой!»
Кричит орел, шумит ручей - все про одно, -
И солнца свет, и блеск зарниц: «Снова с тобой!»
Цветы пестро цветут в лугах - царский ковер -
Венец любви, венок цариц - «Снова с тобой!»
Опять со мной топаза глаз, розовый рот
И стрелы - ах! - златых ресниц! Снова с тобой!!
Зову: «Пещерный мрак покинь, о Дженн! сильно
заклятье!
Во тьме, в огне, одет иль обнажен! сильно заклятье!
Я снял печать с дверей твоих пещер, тайные знаки;
К моим ногам ползи, как раб согбен! сильно
заклятье!
Стань дымом, рыбой, львом, змеей, женой, отроком
Игра твоих бесцельна перемен. Сильно заклятье!
Могу послать тебя, куда хочу, должен лететь ты,
Не то тебя постигнет новый плен. Сильно заклятье!
Не надо царства, кладов и побед; дай мне увидеть
Лицом к лицу того, кто чужд измен. Сильно
заклятье!
О факел глаз, о стан лозы, уста, вас ли я вижу?!
Довольно, Дженн, твой сон благословен.
Сильно заклятье!»
Он пришел в одежде льна, белый в белом!
«Как молочна белизна, белый в белом!»
Томен взгляд его очей, тяжки веки,
Роза щек едва видна: «Белый в белом,
Отчего проходишь ты без улыбки?
Жизнь моя тебе дана, белый в белом!»
Он в ответ: «Молчи, смотри: дело Божье!»
Белизна моя ясна: белый в белом.
Бело - тело, бел - наряд, лик мой бледен,
И судьба моя бледна; белый в белом!
{* Газэлы 25, 26 и 27 представляют собою вольное переложение
стихотворных отрывков, вставленных в «1001 ночь», написанных, впрочем, не в
форме газэл. Взято по переводу Mardrus (t. VI. "Aventure du poete
Abou-Nowas», pgs. 68, 69 et 70, nuit 288). }
Он пришел, угрозы тая, красный в красном,
И вскричал, смущенный, тут я: «Красный в красном!
Прежде был бледнее луны, что же ныне
Рдеют розы, кровью горя, красный в красном?»
Облечен в багряный наряд, гость чудесный
Улыбнулся, так говоря, красный в красном:
«В пламя солнца вот я одет. Пламя - яро.
Прежде плащ давала заря. Красный в красном.
Щеки - пламя, красен мой плащ, пламя - губы,
Даст вина, что жгучей огня, красный в красном!»
Черной ризой скрыты плечи. Черный в черном.
И стоит, смотря без речи, черный в черном.
Я к нему: «Смотри, завистник-враг ликует,
Что лишен я прежней встречи, черный в черном!
Вижу, вижу: мрак одежды, черный локон -
Черной гибели предтечи, черный в черном!»
Каких достоин ты похвал, Искандер!
Великий город основал Искандер!
Как ветер в небе, путь прошел к востоку
И ветхий узел разорвал Искандер!
В пещеру двух владык загнав навеки,
Их узы в ней заколдовал Искандер!
Влеком, что вал, веленьем воль предвечных,
Был тверд средь женских покрывал Искандер.
Ты - вольный вихрь, восточных врат воитель,
Воловий взор, луны овал, Искандер!
Весь мир в плену: с любви свечой в деснице
Вошел ты в тайный мой подвал, Искандер.
Твой страшен вид, безмолвен лик, о дивный!
Как враг иль вождь ты мне кивал, Искандер?
Желаний медь, железо воль, воитель,
Ты все в мече своем сковал, Искандер.
Волшебник светлый, ты молчишь? вовеки
Тебя никто, как я, не звал, Искандер!
Взглянув на темный кипарис, пролей слезу,
любивший!
Будь ты поденщик, будь Гафиз, пролей слезу,
любивший!
Белеет ствол столба в тени, покоя стражник строгий,
Концы чалмы спустились вниз; пролей слезу,
любивший!
Воркует горлиц кроткий рой, покой не возмущая,
Священный стих обвил карниз: пролей слезу,
любивший.
Здесь сердце, путник, мирно спит: оно любовью
Так нищего питает рис; пролей слезу, любивший!
Кто б ни был ты, идя, вздохни; почти любовь,
прохожий,
И, бросив набожно нарцисс, пролей слезу,
любивший!
Придет ли кто к могиле нег заросшею тропою
В безмолвной скорби темных риз? пролей слезу,
любивший.
Я кладу в газэлы ларь венок весен.
Ты прими его как царь, венок весен.
Песни ты сочти мои, - сочтешь годы,
Что дает тебе, как встарь, венок весен.
Яхонт розы - дни любви, разлук время -
Желтых крокусов янтарь - венок весен.
Коль доволен - поцелуй, когда мало -
Взором в сердце мне ударь, венок весен.
Я ошибся, я считал лишь те сроки,
Где был я твой секретарь, венок весен.
Бровь не хмурь: ведь ящик мой с двойной крышкой,
Чтоб длинней был календарь, венок весен!
Кузмин Михаил Алексеевич имел репутацию одного из самых загадочных творцов серебряного века, а все из-за привычки придавать своему прошлому некий налет мистицизма.
Русский поэт и прозаик родился в Ярославле, в семье дворянина. Точную дату рождения назвать сложно, так как сам писатель умышленно называл разные года – зачастую настаивал на 1875 году, но в некоторых архивах встречалась информация о 1877-м или даже 1878 годе.
Кузмин Михаил: формирование мировоззрения в юные годы
Глава семьи Кузминых, Алексей Алексеевич, был потомственным дворянином и служил на момент рождения сына морским офицером. Девичья фамилия матери, Надежды Дмитриевны – Федорова, она была родом из семьи небогатого помещика. А вот бабка, мать Надежды, могла похвастаться родством с известным французским актером Жаном Офренем. Возможно, это и стало отправной точкой в формировании интересов и личности Михаила. Европейская культура в лице Шекспира, Гофмана, Сервантеса, Шуберта стала его духовной наставницей. Старозаветные традиции, которых придерживались родители, никак не повлияли на мальчика. Писатель называл обстановку в семье тяжелой, а отношения между домочадцами – напряженными. Ранняя биография Михаила Кузмина пронизана тоской и унынием и это немудрено, когда вокруг одни ссоры, болезни. Сложное, временами невыносимое финансовое положение лишь усугубляло ситуацию. Замкнутость и одиночество породило в детской голове склонность к мечтательности – родители не баловали вниманием, знакомых детей его возраста было мало. К сестре Михаил испытывал особое, трогательное чувство.
Через некоторое время после рождения сына семья сменила место жительства, переехав в Саратов. Михаил обучался в гимназии, которая в свое время давала знания Чернышевскому. Осенью 1884 года семья вновь совершила путешествие, на этот раз в Петербург. Здесь впечатлений для пытливого ума было в разы больше. Поступив в 8-ю гимназию, Кузмин Михаил Алексеевич завел знакомство с Чичериным, который в дальнейшем прославился как государственный деятель и нарком иностранных дел. Чичерин стал не просто знакомым, он был одновременно близким другом и вдохновителем, наставником. Он познакомил Михаила с итальянской культурой, помог в изучении языка, а немногим позже приобщил и к немецкой культуре.
Сам Чичерин был выходцем из богатого дворянского рода. Иностранные языки он буквально впитывал в себя, а также мог похвастаться куда большими знаниями, чем его друг-гимназист. Он бесконечно в своих посланиях советовал, какую книгу стоит прочесть, какому изданию отдать предпочтение, насколько сопоставимы те или иные явления искусства.
Юность Кузмина
Когда умер Алексей Алексеевич, юному Михаилу было всего 14 лет. Окончив в 1891 году гимназию, он продолжил обучение в консерватории Петербурга. Знания там он получал от Римского-Корсакова. Спустя 3 года он покинул учебное заведение, не доучившись 4 года. Далее юноша брал уроки в музыкальной школе Кюнера в течение двух лет. Вдохновение не оставляло Михаила в эти годы – им было создано множество вокальных произведений, романсов и опер. Творил Кузмин для души, а вот для жизни давал уроки музыки.
Первое путешествие писателя
В 1895 году Кузмин отправился в Египет, посетил Константинополь, Афины, Александрию, Каир, Мемфис. Вояж проходил в компании с малоизвестным другом, который под конец поездки отправился к родне в Вену, где скоропостижно скончался от сердечного недуга. Это трагическое известие свело на нет все позитивные впечатления от поездки, и Кузмин Михаил долгое время переживал. Все его произведения, написанные под влиянием «египетских впечатлений», пронизаны драматическими настроениями. Смерть с самого детства была частым спутником писателя. Наверное, по этой причине он часто задумывался о собственной кончине и даже предпринимал попытки раньше срока отправиться на тот свет.
Способность мгновенно впитывать бытовые и культурные особенности той местности, в которой оказывался писатель, позволяло ему в течение долгих лет быть погруженным в этот мир. Это ярко прослеживалось на примере Египта.
Второе путешествие Кузмина
С апреля по июнь 1897 года Михаил проживал в Италии и эти настроения не покинули его вплоть до 1920 года. И если вояж в Египет подарил ощущение единения красот мира и холодного дыхания смерти, то здесь три важнейшие вехи творчества (религия, искусство, страсть) слились в единое целое. Итальянской культурой Кузмин восхищался до конца дней.
В Италии были предприняты попытки принять католическую веру, когда затея провалилась, душе Кузмина не было покоя. И он принял неожиданное решение – обращение к старообрядчеству. В течение следующего десятилетия о писателе ходило множество легенд. Ходили слухи, что он проживал в старообрядческих скитах на Поволжье. Кто знает, возможно, доля правды была, так как внешне Михаил походил на самого настоящего старообрядца – отпустил бороду, носил поддевку, сапоги и картуз.
Поэзия и проза
Первые стихотворные произведения датированы 1897 годом. Изначально они создавались в качестве текстов к музыке, о чем и писал Кузмин в своих письмах к Чичерину. В 1904 году был издан «Зеленый сборник стихов и прозы», куда вошли 13 сонетов писателя, а также оперное либретто. А настоящего успеха Кузмин дождался после окончания работы над повестью «Крылья» – осенью 1905 года. Первый сборник стихов под названием «Сети» увидел мир в 1908 году. Вторая книга – «Осенние озера» – выйдет в 1912 году, затем «Глиняные голубки» в 1914 году. В 1918 году появляется сборник поэзии «Вожатый», в 1921 году – «Нездешние вечера» и «Эхо». Помимо этого, Кузмин Михаил Алексеевич создал пьесу, в основе которой лежал знаменитый «Кот в сапогах» Ш. Перро. Сюжет насквозь пронизан иронией и легкостью, однако, сама суть осталась неизменной.
Конец жизненного пути поэта и прозаика
Несмотря на постоянную занятость, финансовые затруднения не оставляли Михаила на протяжении всей жизни. Умер он в абсолютной нищете в марте 1936 года, от воспаления легких. Был похоронен на Литераторских мостках, на Волковском кладбище, что в Ленинграде.